Вразумление, самосотворение и биография - Валерий Николаевич Горелов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
***
Его отец, Андрей Матвеевич Ломов, был единственным сыном человека, год проносившего звезду Героя Социалистического Труда. Но он не был рабочим, и труд его – не станочный, а партийно-идеологический. Дед его был из того героического комсомола, который, выступая на митингах и собраниях с речами, подписанными руководством, быстро поднимался по служебным кабинетам. Партийная Москва двигала своих эмиссаров в регионы, а потом, конечно же, возвращала назад, в более высокие кресла. Конечно, все их порученцы справлялись с назначенной работой, партия не могла не справиться с решениями собственных съездов и пленумов. И он тоже справился в назначенном ему регионе, в три раза превысив заготовки мяса в своей области, за что и был премирован звездой Героя Социалистического Труда. Труд его оказался не очень социалистическим, дед умудрился добиваться претворения своих планов на жизнь, грабя жителей своей же области, и частично соседней. А еще, в страстном партийном порыве, приписал столько, что скрыть это уже было нереально. Тогда объявили, что партия ошиблась с выбором кадров, и отобрали звезду Героя. А дед же предусмотрительно покончил жизнь самоубийством, ибо хорошо знал, что такое кабинеты на Лубянке. Он сам когда-то входил в судебную «троечку» и трудился там по-комсомольски ударно. Почил дед в 53 году, эту историю Павлику рассказал папа, Андрей Матвеевич Ломов, но, конечно, совсем с другим подтекстом. Да, дед был героем, но был репрессирован еще по тем, старым, несправедливым, приговорам. Правда, годы и даты не соответствовали этой версии, но Павлика это не очень тревожило. Главное – это династия. В те скорбные дни его папе был всего лишь 21 год, он только что окончил нефтяной техникум в Башкирии, а на дворе был 1960 год, тогда он приехал в папину область на хорошую должность на новом НПЗ. Но все сложилось не по планам Ломовых, и после полного конфуза его сынка все же пристроили по линии нефтянки, только далеко-далеко на севере, начальником маленькой нефтяной перегонки, которая из сырой нефти делала что-то пригодное для работы дизелей, снабжавших электричеством промысловые качалки.
Эта перегонка стояла на бугре 17-го участка, на одном из тех участков, с которых и начинались все эти промыслы. Она страшно воняла и дымила так, что ее черные испражнения были видны и с западного, и с восточного берегов. Под тот дым и вонь папа потихоньку начал приобщаться к популярному тогда спиртику. Он долго жил в одиночестве, и только уже в 38 лет встретил маму Павлика. Его родили в апреле 1976 года. Но Андрей Матвеевич от того пить не прекратил, хотя на работе всегда был при параде, выбрит и надушен «Шипром». Все усугубилось тогда, когда на ТЭЦ сдали очередные турбины, и надобность в дизелях отпала. По каким-то причинам, но явно не экологическим, «перегонку» стали утилизировать, чем папа сам и занимался. Потом он был дежурным по промыслу, его терпели, в Москве правитель поменялся, а он был сыном пострадавшего от персоны, объявленной теперь волюнтаристом. Все знали в какой стране живут, поэтому не заострялись на моральном облике сына бывшего кремлевского номенклатурщика. Кто ее знает, линию партии? Но все закончилось – и партия, и комсомол, а люди остались жить. Когда мама погибла, Андрей Матвеевич впал уже в беспробудное пьянство, его постоянно начали посещать суицидальные мысли, тогда его уже уволили и выкинули выживать в новом времени. Рассудок ему начал отказывать, он все время стремился себя чем-нибудь облить и поджечь. Все это стало приобретать опасный характер, и, по требованию соседей по дому, его в прошлом году отправили на принудительное лечение в психбольницу в поселке Новостройка. Там его закололи Антабусом и через три месяца вернули. Первое время он не пил, скорее, от того, что не на что было, но разум с него сплыл и уже возвращался крайне редко и ненадолго. Но он ходил, лежачим не был.
В этом году Павлик начал получать отцовскую пенсию, да и за маму давали пока еще чуть-чуть, но угрожали, что собственники сменятся, и оплату уберут, а пока давали. Да Павлик и сам подрабатывал в шашлычке рубщиком, конечно, не мяса, а дров, жутко крепких и неподатливых. Вот таким бюджетом он распоряжался. Все это, и еще многое другое заставляло его видеть жизнь по своему уразумению.
В эту зиму в подъезд намело снегу, и дверь долго изгибалась, пока можно было пролезть внутрь. За обитой дерматином дверью двухкомнатной хрущевки было тихо. Он включил свет в прихожей и в полумраке увидел отца, тот лежал в кровати на боку, и вид у него был точно как у читающего человека, только в темноте. Павлик включил свет, отец смотрел в книгу, которая называлась «Очерки по истории КПСС», и сосредоточенно вникал в печатную мудрость. Только одеяло, которым он был накрыт, Павлику показалось не очень естественным, оно было каким-то подозрительно горбатым. Когда он его откинул, все прояснилось. Отец вырывал из книги страницы, сминал их, и тщательно этим обкладывался, то есть готовил себе жаровню. Павлик все собрал, принес ковш холодной воды, отец всегда жадно пил в приступах суицидальных порывов, вроде как старался потушить внутреннее пламя, которое взывало его к самоуничтожению огнем. Соседи сразу после смерти мамы вроде как сочувствовали, а потом страх их озлобил. Дом был газифицирован, что увеличивало их панику от соседства с пироманом. Теперь они Павлика встречали и провожали только злобными взглядами. Было понятно, что очередного вывоза отца в Новостройку, в дурдом, не избежать.
Так и случилось в марте, когда из-под дверей пошел едкий дымок, пожарная и скорая сломали замки, и отца вывезли по известному уже адресу. В тот вечер Павлик вернулся из шашлычки обожравшийся какими-то не то излишками, не то объедками блатной вечеринки, и упал спать, даже двери не прикрыв. Он никогда не высыпался при отце, ибо тот ночами постоянно шоркал ногами, видимо, в поисках спичек. Но приятное событие у него произошло раньше, и было это 23 февраля. В аудиторию влезла в дверь Анька и публично ему всучила открытку с красной звездой. Так вот это было поздравление от Лены из поселка Восточный. И все в душе забурлило, на улице был лютый февраль, а на сердце – цветущий май. Павлик, сидя за написанием диплома, все придумывал слова для
