Саласюк От июня до июня - Неизвестно

И вдруг заговорили другие командиры. Да все о том же: еврейка да еврейка.

Пранягин молчал, молчал, молчал. Мало того, что он совершенно не ожидал подобного разговора, он не предполагал, что против него вдруг может быть орга­низован такой грубый, настойчивый коллективный натиск со стороны тех, прежде всего, кого это вовсе не касалось, - партизанских командиров. Многих из них он принимал в отряд в сорок первом - сорок втором, когда они были почти потеряв­шими от скотского отношения к ним в плену человеческий облик. Пранягин брал их в отряд практически на одном человеческом доверии в искренность их рас­сказов. Они потом не один раз - и он об этом не просил - клялись ему в верности, дружбе, преданности и благодарности «по гроб жизни» за человеческое участие в их судьбе.

И вот сегодня они повели себя как псы - какое они имели моральное право касаться его личной жизни? Но они жестоко и грубо позволили себе вторгнуться в неё своими, скорее всего кем-то подсказанными, советами, поучениями, с кем ему жить, кого любить. И вообще, каким ему быть на этом свете. Кто-то из них даже упрекнул его, назвав «гуманистом» и поставив это в укор. Скорей всего - да, он гуманист. По отношению, прежде всего, к своим товарищам по оружию, к со­гражданам своей страны. И вообще, к людям, которые в гуманизме нуждаются. Он, наивный, полагал, что и к нему так отнесутся - гуманно. Но ему высказали слова-гнет, слова-угрозы. Говорили злобно - «еврейка». Из зависти? Из непри­язни к Дине? К евреям? Попробуй найди ответ. Попробуй пойми, попробуй поди­скутируй. И острой болью в сердце, тяжестью на душу его человеческую навали­лась вдруг тоска-маята, какой не испытывал никогда вообще: предательство. Да, это предательство. В самые тяжкие времена сорок первого - сорок второго годов, когда замерзали, гибли, голодали, ничего подобного не случалось. Провокаторы- шпионы встречались, а чтобы промеж себя вдруг разделиться, вдруг обвинить из- за национальности - и в голову не приходило. Значит, внутренние враги - евреи. Это сегодня, а завтра кто?

Он понял, что этот разговор - не пустое перемалывание слов, не примитивная попытка «перевоспитания», а приговор. Или ты делаешь, как мы говорим, или тебя не станет - такого. Его просто уничтожат. А затем Дину. Подчиниться, по­слушаться, выполнить их требование - единственная возможность в данных усло­виях остаться в живых.

Знал бы он в сорок первом, к чему его подведут «товарищи по оружию» в со­рок третьем...

За ужином после совещания Пранягин сильно выпил, чего с ним прежде не бывало. Покачиваясь, выбрался из полной табачного дыма хаты на свежий воз­дух. Неподалёку ярко горел костер, с сердечными замираниями и переливами там играла гармошка. Он шагнул в темноту, плохо соображая, куда собирается идти. Но сделал еще несколько неверных шагов и нащупал колодезный сруб. Да, вот что надо - холодной воды, голова раскалывается. Опустил скрипучего журавля, деревянное ведро отяжелело, невидимая в черноте ночи вода выплёскивалась из ведра, и вспомнилось что-то родное. Что? А, Волга, Волга-речка. Плеск ее воды - первый звук, запомнившийся в жизни навсегда. Поднял ведро и, широко расста­вив ноги, опрокинул воду себе на голову. Сразу стало легче, свежее.

- Правильно делаешь, Павел Васильевич, - раздался рядом знакомый голос командира партизанского отряда Кондрата Купареко. - Студеная водица поможет оживиться.

Купареко чиркнул зажигалкой, прикурил.

- А ты сядь иди тут на лавочку да воздухом свежим подыши, а то надымили в хате, черти. Всегда так - надымят, словно на воздух нельзя выйти покурить.

- А, да мне все равно - вяло ответил Пранягин.

- Ну и правильно, плюй на все это дело. Война все спишет. Может, и нас с то­бой тоже - гарантии ни в чем нет. Воевать еще, знаешь, сколько? А живы будем, так тем более - забудь. Ты молодой еще, знаешь, сколько после войны баб будет - за жизнь не справишься, - сказал Купареко и засмеялся. Пранягин молчал, даже не пытаясь осознанно воспринимать сказанное - голова все же болела.

- Ты знаешь, сколько жидов развелось до войны? - продолжал Купареко. - Словно со всего света сюда сбежались. Понасели в кабинетах, как куры на насе­сте, и гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр. А что, они все грамотные, образованные, а наш мужик только и знал работу. Спину гнул. Сначала на панов, а потом на жидов. В кооперации - жиды, в исполкоме - жиды, в райкоме - жиды, в милиции - жиды. И все - начальники. Ну, теперь их поубавится - немец их здорово придушил. Без жидов и дыхать легче. А ты знаешь, как евреем пахнет? Хотя ты с Поволжья, от­куда тебе знать, у вас их там не было совсем. А мы тут не знали, куда от них деть­ся. Я точно тебе говорю, у жидов есть свой запах. Специфический, жидовский. А туда же, в партизаны лезут, вояки. Создают свой отдельный партизанский отряд. Хотят доказать, что они с немцем воюют. Они - с немцем! понимаешь?! Марамои. Ну фрицы и наделали из них фаршу. А я тоже проредил их ряды. Мы с хлопцами в болоте за Рыбницей, где кладка над чистой водой, в засаде как-то были. Гля­жу в бинокль - идут. Полицманы, сначала думал. А потом вижу, жиды из отряда Гергеля. Десятка, наверное, два. С винтовочками. И как они вышли на кладку, командую: огонь! Хлопцы как дали - два ручника, автоматы. В минуту - всех! Попадали в воду. Рыб кормить. А мы сами на пяту и - бегом.

Пранягин глядел сбоку на освещавшееся во время затяжек самокрутки лицо Купареки и вдруг кинулся на него, схватил за грудки.

- Так это ты! Ты убил людей! Сволочь! Я с Гергелем был в зиму сорок первого! А ты - гад! Фашист! - Он одной рукой продолжал удерживать Купареку за гимна­стерку, а кулаком другой бил по его лицу.

- Гад! Сволочь! Фашист! - кричал он пьяно и все старался попасть противнику по лицу. А вдвое старший Кондрат Купареко пытался вырваться из крепко схва­тившей его руки и увернуться от ударов пудового кулака волжанина. Подбежали часовой и несколько партизан, стоявших при лошадях, разняли командиров, раз­вели в разные стороны.

- С ума сошел. Перепил, дурак! - отплевываясь кровью из разбитых губ, бор­мотал Купареко. Его повели к колодцу.

- Гад ты, сволочь! Фашист! - кричал Пранягин, вытягивая в его сторону шею и пытаясь вырваться из крепких рук державших его хлопцев. Он рвался биться, драться, чего раньше с ним никогда не случалось, кулаками, кулаками доказы­вать свою правоту, убежденность, что вот здесь, в их партизанской жизни, хлопцы если уж и не братья друг другу, то все равно не чужие люди и уж тем более не враги, а друзья, товарищи, единомышленники. А уж он-то своих партизан, своих ребят, с которыми по-братски, плечом к плечу, бьет немецко-фашистских окку­пантов, подлецов-полицманов, братьями считает безусловно. И сам счастлив от того, что и они, простые, искренние люди, отчаянные вояки, так же относятся к нему самому - как к брату. И он за них, и они за него готовы кровь пролить, жиз­нью рисковать. Как случалось уже не в одном бою. И такое их партизанское, чело­веческое братство зависит не от национальности, а лишь от одной только честной души человеческой. Добрый ты человек или нет, верный ли товарищ, надежный ли боец - вот что главное. А если подлый, лживый, трусливый, то ты гад, неза­висимо от национальности. А если есть в тебе душа добрая и дела твои такие же, как и душа, то и человек ты, и брат. Пранягина трясло от того лицемерного чело­веконенавистничества, которое он почувствовал в реальной жизни вокруг себя. Казалось, прежде - не было. Или, во всяком случае, не в такой степени. Но вот - есть. Значит, было и раньше? Или появилось со временем? Он этого не понимал, но всей своей душой честного русского человека был против предложенного ему свинства националистического человеконенавистничества. Он бил Купареку за пострелянных им бойцов из отряда Гергеля, за то, что они забирают у него Дину, за то, что они вот пришли, появились, стали делить людей, вместе с которыми он успешно воевал без них, без начальников, на чистых и не чистых - не по пре­данности делу борьбы с немецкими оккупантами и не по результативности этой борьбы, а по тому, какая национальность, по их мнению, более правильная и кто им, начальникам, лично больше выражает свою подхалимскую преданность. И с тех пор в душе Павла Васильевича пропало ощущение гармонии, в котором он жил всегда, сколько себя помнил. Это состояние гармонии и лада со всеми людь­ми независимо от национальности сопровождало его в школьные и студенческие годы, в армии и здесь, в партизанской жизни, вплоть до нынешнего времени. А теперь всего этого не стало. И за это тоже хотел бить кулаками Купареку, и не только его.

Павла Васильевича успокаивали подошедшие командиры, полагавшие, что скандал возник только из-за женщины, из-за его нежелания терять Дину.

- Успокойся, Павло, - говорил ему старый партизан Ивановский. - Все пере­мелется. Смирись. Смирись и стерпи, а там, глядишь, все обернется по-твоему. Может, и сойдетесь еще, молодые ведь, дите у вас, поживете. Неведомо что будет, а ты потерпи. Не отчаивайся. А Купареке ты правильно дал, подлюка он.