Личное время - Хуан Мирамар

– Слышишь, Аврам, – опять спросил его сейчас Крамаренко, – ты чего так ночью орал? Всю казарму перебудил.

– Вас перебудишь, – ухмыльнулся он, – сон мне приснился, будто в карауле стою и враги на родную часть посягают – вот я и орал, чтобы вас в ружье поднять, но вас разве поднимешь.

– А что за враги?

– Империалисты, кто же еще?

– А… – сказал Крамаренко, и они замолчали.

После взбучки Ермаков их распустил до дальнейших распоряжений, и они разлеглись на траве в тени старого клена, росшего у стены казармы, – маневры начинались завтра и пока, до ночной тревоги, которая в общем-то была тайной, но о которой все давно знали, делать им было нечего.

– Может, это… по портвешку? – предложил Байборода, но предложение не получило поддержки – жарко, а Коммунар, читавший «Правду», бросил поверх нее на Байбороду суровый, исполненный укоризны взгляд.

Рудаки лежал на спине, заложив руки за голову и прикрыв лицо пилоткой, и думал тяжкую думу о тех странных вещах, которые происходили с ним и вокруг него, думал и не мог решить, что было более странным – то, что происходит с ним, или та суета, которая намечалась вокруг его скромной персоны.

Началось все с того, что он сам напросился в армию, напросился, уволившись не так давно из армии подчистую после двух загранкомандировок, уволившись, казалось бы, окончательно и бесповоротно, – вдруг пошел и напросился.

Объяснить свой поступок он не мог ни самому себе, ни друзьям – В.К. смотрел теперь на него, как на слабоумного, – ни тем более Иве. Просто в одно, как он теперь понимал, отнюдь не прекрасное утро вместо того, чтобы идти на работу в свой институт, где служил он переводчиком, он вдруг взял и пошел в военкомат и разыскал там своего приятеля по Кофейнику «кофейного лейтенанта» Валю Усатова, заведовавшего офицерской частью.

Лейтенант Усатов был личностью неординарной далее для Кофейника, где неординарных личностей было много. Необычным было уже то, что был он единственным военным среди разношерстных завсегдатаев Кофейника, более того, являлся он туда иногда в форме, что расценивалось как вызов обслуживающим персоналом и не только. Официантка, носившая заслуженное прозвище Валька-стерва, как-то прошипела ему, швырнув на столик его скромный заказ:

– Форму позоришь!

Он улыбнулся своей доброй улыбкой и ничего не ответил.

Рудаки как-то спросил его:

– Почему ты в форме в Кофейник приходишь? Переоделся бы, и никто бы тебя не трогал.

– Далеко ехать переодеваться, – ответил Усатов, – а что Валька-стерва и другие думают, мне до лампы – устав заходить в форме в заведения общественного питания не запрещает.

Рудаки понял, что мнение окружающих действительно Вале Усатову «до лампы», и, тихо позавидовав, больше этой темы не касался.

Усатов был активным завсегдатаем Кофейника и всегда принимал участие в спорах и разговорах. Споры эти и разговоры были разнообразные, говорили и спорили обо всем: о литературе, о кино, о политике, только две вещи были в них постоянными – постоянно ругали власть и постоянно при этих спорах и разговорах организовывалась складчина на бутылку и происходил тайный разлив под столиком в кофейные чашки в нарушение красочного объявления, запрещавшего «приносить и распивать».

В общем, подводя черту под краткой характеристикой «кофейного лейтенанта» Усатова, можно сказать, что был он парнем добрым и компанейским, и в том, что Рудаки направился именно к нему проситься в армию, не было ничего удивительного.

Усатова его просьба, конечно, удивила – его подопечные офицеры запаса обычно от сборов уклонялись, как могли, но удивила умеренно.

– Вольному воля, – сказал он, – может, тебе и правда надо переменить обстановку. Давай я тебя на маневры пошлю – скучать не будешь. Ну как? Пойдет?

– Пойдет, – ответил Рудаки.

И вот лежал он сейчас на траве и размышлял о многом и, в частности, о том, какой бес его попутал напроситься на эти маневры, которые еще и не начались, а уже хочется, чтобы скорее закончились, и ответа на этот вопрос не находил.

Не находил он ответа и на другие вопросы, и вопросов таких было много. Вот, например, постоянно было у него ощущение, что все с ним сейчас происходящее однажды уже было, и часто воспринимал он происходящее так, будто не с ним все это происходит, а с кем-то другим, а он наблюдает со стороны, как в кино. Мало того, что он переживал все как бы во второй раз, часто ему казалось, что он знает, что должно произойти дальше, а это было уже черт знает что и сплошная мистика.

В данный момент, к примеру, был он уверен, что позовут его сейчас к начальнику сборов полковнику Грибичу, и чтобы проверить свое предчувствие, он сказал сидевшему на траве рядом с ним Байбороде:

– Что-то кажется мне, Саня, что меня сейчас к Грибичу дернут.

– Перекрестись, – рассеянно посоветовал Байборода, он чинил дужку своих очков с помощью трудно добытой у радистов проволоки, и было ему не до Рудаки и его предчувствий.

Правда, когда буквально через пару секунд прибежал водитель их машины сержант Петренко и объявил, что лейтенанта Рудаки в Первую часть вызывают, поднял Саня Байборода близорукие глаза от своего рукоделия и сказал, покачав головой:

– Ну, ты даешь! Прям Кассандра.

Рудаки не ответил и поплелся в Первую часть.

Плелся он в полной уверенности, что ждет его взбучка за «порочащий честь офицера проступок», и укрепил его в этой уверенности исполненный сочувствия и тревоги взгляд Петренко – смотрел Петренко тоскливо и сочувственно потому, что и сам был причастен к этому порочащему честь проступку, поскольку проступок был совершен как раз на его БМП.

А заключался позорный проступок в том, что стояла в том июне жуткая жара и Рудаки подговорил товарищей поехать на БМП купаться на речку, что само по себе уже было серьезным нарушением, а тут еще дернул его черт самому сесть за рычаги. Но и это было бы ничего, если бы не проезжали они по краю танкодрома, где в уютной тени расположилась партячейка их отряда в составе Коммунара Пупышева, Поросюка и пары старослужащих из механиков за изучением материалов последнего партийного съезда, и надо же было так случиться, что расположились они как раз на пути следования БМП и свернуть Рудаки не мог, так как рычаги ходили туго, да и забыл он, за какой рычаг надо тянуть.

Бежали партийцы, как пресловутые зайцы перед ревущей боевой машиной, бежали, бросив газеты и личное имущество, поэтому переехал Рудаки газету с портретом генерального секретаря, пилотку Поросюка и планшетку Пупышева и должны были все эти предметы выступать как вещественные доказательства на готовящемся «суде офицерской чести». Особенно веской уликой был перееханный генсек – изуродован он был изрядно и выглядел жалко.