Швея с Сардинии - Бьянка Питцорно
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У дома он помог нам спуститься. На шум коляски вышла на улицу Зита и смотрела на него в некотором изумлении. «Мама! Рыбы не позволили мне себя потрогать, но я привезла тебе три ракушки», – воскликнула Ассунтина голосом, чуть хрипловатым от долгого молчания. Или, может, вздрогнула я, от последствий купания в ледяной воде.
Гвидо, пытаясь поймать мой ускользающий взгляд, крепко сжал мне руку и тихо произнес:
– Послезавтра я буду ждать вас в библиотеке, – потом вскочил в коляску и крикнул кучеру: – А теперь в палаццо Дельсорбо, что на улице Чезаре Баттисти! И побыстрее, пожалуйста! Бабушка будет сама не своя, если я опоздаю.
– Да уж, донну Личинию лучше не гневить, – рассмеялся кучер, похоже, прекрасно знавший все семейство.
Это имя прозвучало для меня как пушечный выстрел, как смертный приговор, вынесенный самым безжалостным из судей, как проклятие, павшее на мою голову по воле могущественной и жестокой колдуньи. Как можно было так долго этого не понимать? Обманываясь нездешней фамилией Суриани, я, будто спасая себя от роковой правды, не старалась ничего разузнать о семье Гвидо. Не хотела понимать, что «мой» синьорино не звался Дельсорбо лишь потому, что был сыном донны Виттории, сиротой, о котором мне рассказывала Кирика, единственным внуком и племянником, наследником той гордой и знатной семьи, никого не считавшей себе ровней: ни графов, ни баронов, ни князей, ни даже королей. А уж тем более бедную швею. И конечно, Гвидо, точнее дон Гвидо, об этом знал. Он прекрасно знал, что у нас нет и не может быть будущего. Зачем он меня обманул? Почему солгал? И ведь каким соловьем разливался! Так я была для него всего лишь капризом, а сам он – таким же себялюбивым волокитой, как его дядя, дон Урбано?
Отмахнувшись от благодарностей Зиты, я открыла дверь, вошла в свою квартирку и в слезах рухнула на кровать. И рыдала, рыдала, рыдала, пока не выбилась из сил, пока мысли мои окончательно не смешались и я не погрузилась в беспокойный, мучительный сон, наполненный размытыми темными образами, скользившими мимо, будто тени под водой, – тревожными, угрожающими.
Проснулась я в дорожном платье и едва смогла открыть опухшие от слез глаза, вспомнила все, что вчера произошло, – и тотчас же поклялась, что не пойду к нему в библиотеку: ни завтра, ни когда бы то ни было.
Умывшись холодной водой, я распустила и тщательно расчесала гребешком волосы, безжалостно выдирая узелки. Потом взглянула в зеркало – и едва себя узнала. Цвет, которым море и ветер всего за пару дней окрасили мои щеки, показался мне странным, инородным, будто насильно надетая маска. В душе́ же я была бледна, как призрак, как покойница. Что-то во мне умерло, умерло навсегда – вера, надежда? Прошедшие четыре дня теперь казались мне страшным сном. Неужели я и вправду провела их в П.? Неужели вправду ехала в поезде и там, в поезде, повстречала, даже сжимала руку того, кого считала любовью всей своей жизни? Моей истинной, моей искренней любовью, как в песне?
Стук в дверь заставил меня вздрогнуть. Впрочем, я была одета, пусть и несколько беспорядочно, а потому бросилась открывать. Это оказалась Зита, державшая за руку дочь, и с ними пожилой седобородый синьор в пальто с меховым воротником.
– Это он по Ассунтинину душу, – шепнула гладильщица. – Говорит, вчерашний синьорино прислал.
– Доброе утро! Я доктор Риччи, – представился незнакомец. – Юный Дельсорбо, внук донны Личинии, попросил меня приехать. Знаю, его фамилия не Дельсорбо, но для меня он все равно ее родная кровь.
Я едва не выпалила: «И чего хочет от меня этот синьор внук? Передайте, чтобы катился к черту! Я не желаю иметь с ним ничего общего!» Но бабушкино воспитание взяло верх, заставив вежливо поинтересоваться:
– Как здоровье дона Урбано?
– Прискорбно. Боюсь, ему недолго осталось. Дон Гвидо не отходит от дядюшкиной постели. Он просил вам передать, что не пойдет заниматься в библиотеку: любая секунда может стать для его дяди последней.
– Мне очень жаль, – вздохнула я, хотя меня мало заботил этот богатый и высокомерный старик, который, не зная ни нужды, ни печали, до последнего наслаждался жизнью.
– Однако, – продолжал доктор, – он очень просил меня зайти и осмотреть девочку.
– Ах, вот оно что? – невольно вырвалось у меня: надо же, обманщик вспомнил о своем обещании! – И как вы находите ее состояние?
Бросив короткий взгляд на Ассунтину, я с огромным облегчением удостоверилась, что с ней все в порядке: цвет лица здоровый, кашля нет. А если и жмется испуганно к матери да смотрит недоверчиво, так это потому, что незнакомец, как позже рассказала мне Зита, задирал на девочке сорочку и прикладывал к спине ухо, потом стучал костяшками пальцев, заставлял считать и кашлять, ощупывал шею, мял живот. Еще никогда в жизни Ассунтина не проходила столь тщательного обследования.
– Весьма неплохо, учитывая обстоятельства. Держите ее в тепле, – ответил доктор Риччи и добавил: – А тебе я хотел бы сказать несколько слов наедине.
Тайное послание от Гвидо, подумала я, и сердце чуть не выскочило у меня из груди. Впрочем, каким бы оно ни было, я заранее решила, что не позволю обмануть себя ложными ухаживаниями. «Туринцы учтивы, да лживы», – говорила бабушка. Должно быть, не зря обманщик учился в этом городе. Но воспитанность требовала отослать Зиту с дочерью и выслушать то, что хотел сообщить мне доктор.
Едва за ними закрылась дверь, я дерзко вскинула голову, готовая отклонить любое предложение или просьбу. Но никак не ожидала, что речь пойдет о Зите.
– Я взял на себя смелость осмотреть и мать девочки – твою подругу, насколько я понял. И вот ее состояние меня очень тревожит. Тебе известно, что у нее практически не осталось легких? Туберкулез в последней стадии.
А у меня и мысли такой не было. Я знала Зиту всю свою жизнь, и, сколько помню, она всегда была такой: по уши в работе, тощая, изможденная. Да, она тоже кашляла и время от времени отхаркивалась кровью, но, видя, как решительно она берется за работу, как ни дня не проводит в постели, вдали от гладильной доски, я списывала это на мимолетные недомогания – и теперь меня захлестнуло горькое чувство вины. Вместо того чтобы впустую мечтать об опере, вечерней школе, путешествиях, нужно было отдать ей всю мою ренту, все деньги из моей шкатулки желаний, чтобы она могла хотя бы изредка отдыхать, каждый месяц есть мясо и перестала ходить босиком.
– Ты должна уговорить ее лечь в больницу, – продолжал доктор. – Не то чтобы такую запущенную стадию там могли вылечить, но хотя бы страдания облегчат… И потом, ей бы в любом случае от дочери подальше держаться, раз уж та заразиться не успела.
– Но как? – возразила я. – В больницу Зиту даже силком не затащишь.
И я не могла ее винить: бедняки в больнице мерли как мухи – я еще не слышала, чтобы кто-нибудь вышел оттуда живым. Весь город знал, что богачи лечатся дома, как дон Урбано, а то уезжают в роскошные швейцарские санатории или знаменитые отели на Ривьере.
Доктор Риччи только пожал плечами и протянул мне какие-то бумаги:
– Направление на госпитализацию я выписал, а дальше как хотите. Вот рецепт для фармацевта, пусть хотя бы лекарство принимает. А девочку нужно изолировать немедленно, и лучше бы отправить в деревню или на море, если есть возможность. Просто чудо, что в такой гнилой дыре она еще не сгубила себе легкие.
Сколько людей в нашем городе жили в полуподвалах вроде Зитиного, скольких их детей осматривал доктор Риччи? Я едва не ответила, что не каждый может позволить себе апартаменты на Виа Чезаре Баттисти, где, вне всякого сомнения, никогда не бывает сырости, а значит, жить там полезно для здоровья.
Но тут доктор протянул мне запечатанный конверт. Записка? Не нужны мне никакие записки! Однако внутри оказались банкноты.
– Это на лекарства. Они ведь недешевы, а принимать придется два раза в день… Дон Гвидо говорит…
– Дону Гвидо стоит побеспокоиться о здоровье своего дяди, – перебила я, возвращая деньги. – А мы уж сами справимся, премного благодарю вас.
Кому, спрашивается, нужны подачки этого обманщика? Свои денежки и барские хоромы пусть прибережет для других дурочек.
– Дело твое, – сухо ответил доктор, уязвленный подобной неблагодарностью. – Вот рецепт на лекарство и направление на госпитализацию, а дальше не моя забота, поступай как знаешь.
На этом он распрощался и ушел,
