Швея с Сардинии - Бьянка Питцорно
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ассунтина не ответила, лишь вопросительно подняла на меня глаза с два блюдца величиной. Лодка? Плавать? Нырять? Об этом мы не говорили, а море хотели только увидеть. Поняв, что она смущена, испугана и поражена одновременно, хоть и пытается не подавать виду, я усадила ее на колени и, почувствовав, какая она крошечная и тощая под несколькими слоями шерсти, под платьем и шалью, подумала, что ветер на пляже вполне мог вырвать ее из моих рук и унести прочь.
«Не волнуйся, сейчас еще слишком холодно, чтобы купаться», – успокоила я ее и, достав из корзины сверток с перекусом, жестом предложила ей достать свой.
Доехали мы уже после полудня. Выйдя из поезда, я из любопытства поискала взглядом Филомену и увидела, как они с мужем идут к экипажам, готовым отвезти путешественников в порт. Итак, она собиралась сесть на корабль и уплыть, возможно, за границу. Впрочем, даже останься она там навсегда, я бы скучать не стала, очень уж мне не понравилось ее поведение во время расследования и те лживые измышления, что она рассказывала о мисс. А главное, чего ради? Чтобы добавить себе значимости в глазах комиссара?
Что касается нас с Ассунтиной, то, несмотря на мои опасения, все прошло гладко. Одна из монашек встретила нас на вокзале и проводила до лечебницы, находившейся у самого моря. В небольшой комнатке гостевого дома с видом на пляж даже через закрытое балконное окно было слышно, как бьются о берег волны: накатят – и снова отхлынут, туда-сюда, словно размеренное дыхание. Этот звук сопровождал нас весь отпуск. Днем, пока было светло, мы гуляли на свежем воздухе, а с наступлением темноты перемещались в женскую трапезную, где грелись вместе с монашками и пациентками у большой печи. Лечились здесь женщины самого разного возраста и даже дети, множество маленьких девочек; все они носили одинаковые робы в серую полоску, у всех, уж и не знаю почему, были обриты головы. После первой же трапезы в их компании Ассунтина вновь обрела дар речи. Теперь она просто заваливала меня вопросами обо всем, что видела, вполне вежливо отвечала монашкам и взрослым женщинам, но с другими девчонками уже на следующее утро превратилась в нахальную плутовку из нашего переулка, которая знала тысячи разных игр, обожала носиться в догонялки, прыгать через скакалку, швыряться камнями, даже плеваться и браниться. Пришлось запереться с ней в комнате и основательно отругать, пообещав, что стоит ей только опозорить меня перед нашими хозяйками, как мы немедленно вернемся в Л. Она, конечно, поклялась вести себя прилично, даже всплакнула немного, но с натурой попробуй совладай: свобода, простор и свежий воздух совсем опьянили девчонку.
Видя ее такой буйной и неуправляемой, я временами даже сожалела, что взяла Ассунтину с собой. Монашки, которые, прежде чем меня приютить, расспросили обо мне Эстер и знали, что я не замужем, потому приняли ее за мою помощницу, ученицу, которую я по доброте душевной решила взять с собой. На эту мысль их навели следы от ожогов на руках девочки: юные ученицы портних, «пиччинины», во время работы, помимо всего прочего, частенько стояли с утюгом наготове. Так что, увидев ее в трапезной с тетрадью и букварем, монашки были поражены. Мне пришлось рассказать им о Зите и нашем добрососедстве, а заодно о том, что привезла Ассунтину, которая даже не была мне родственницей, лечиться от пневмонии. «Вот уж поистине Божье дело! – обрадовалась настоятельница. – Только ведь пары дней для выздоровления маловато будет… Передай ее матери, если принесет в наш приют в Л. справку да объяснит подробно, что сказал врач, мы сможем принять девочку совершенно бесплатно до самого лета. Я осмотрела горло, шею – золотухи там пока нет, но может случиться. Хотя… знаешь, оставляй-ка ее здесь, чтобы туда-сюда не возить. А документы вышлешь почтой, в этом я тебе полностью доверяю».
Видя, что девочка счастлива, что досыта наедается в трапезной, безмятежно спит в теплой, мягкой постели по соседству с моей и уже завела множество подруг, я рассказала ей о предложении настоятельницы и спросила, не хочет ли она задержаться. Объяснить Зите, почему я оставила ее дочку в П., было бы нетрудно. Но Ассунтина воспротивилась:
– Ты же сказала, в четверг возвращаемся!
– Сказала. Но, если хочешь, можем поменять планы.
– Нет, не хочу. Хочу скорее домой, к маме.
– Да ведь мама только рада будет! Морской воздух пойдет тебе на пользу, и пневмонией больше не заболеешь.
– Останусь – они мне косы обрежут! Нет, хочу к маме!
Убедить ее мне не удалось, а брать на себя ответственность, не поговорив предварительно с Зитой, я не хотела. Поэтому я отправилась на вокзал и, как планировала, купила обратные билеты на вечер четверга.
Отпуск мой, если не считать постоянной тревоги из-за непредсказуемых выходок Ассунтины, прошел вполне удачно, хотя и оказался вовсе не таким захватывающим, как я воображала. Я гуляла по песчаному пляжу, вдыхала воздух, который даже пах не так, как в городе, собирала ракушки. Но какого-то особенного счастья мне это не принесло, ничто внутри не перевернулось. Да еще докучала вечная, только кажущаяся робкой мысль, которую я спешила отогнать… Но синьорино Гвидо определенно не думал обо мне, значит, и я не должна была о нем думать, нет, не должна, этим я только причинила бы себе боль.
В день отъезда я внезапно проснулась незадолго до рассвета, словно кто-то вдруг тронул меня за плечо. Соседняя постель оказалась пуста, выходившая на пляж застекленная дверь – приоткрыта, и из нее сквозило холодом. Ассунтина! Я вскочила с постели и, закутавшись в шаль, выбежала на ведущий от здания к песчаному пляжу дощатый настил, чтобы взглянуть в сторону моря. Вон же она, эта треклятая непослушная соплячка! Ух, вернись только на берег, я тебя так изобью, костей не соберешь! По правде сказать, я еще никогда в жизни ни на что не реагировала с таким негодованием, даже когда пришлось отбиваться от барона Салаи. Меня накрыло ощущением трагической, роковой неизбежности. «Теперь она и впрямь заболеет и помрет, – подумала я, вне себя от ярости. – Что я скажу тогда Зите?»
Фланелевая ночная сорочка, которую я ушила после куда более упитанной Клары, валялась на песке. Обуви поблизости видно не было: похоже, малолетняя дуреха вышла босиком и теперь, веером рассыпав волосы по плечам, плескалась на мелководье. В черноте моря гасли последние звезды. Чтобы не намочить шаль, я сбросила ее на песок, подоткнула юбку и, взбешенной фурией вбежав в воду, доходившую мне до колен, ухватила Ассунтину за волосы.
– Ты что это придумала? Помереть хочешь? – кричала я и трясла ее. – Помереть хочешь, чума тебе на голову?!
Было холодно, ее мокрые ручонки выскальзывали из моих, но я чувствовала, что она уже покрылась гусиной кожей. Я вытащила негодницу на берег и мигом завернула в шаль.
– Я только хотела узнать, правда ли можно наловить рыбы голыми руками…
От хорошей затрещины ее спасло лишь то, что у меня руки были заняты. Я отнесла ее в комнату, швырнула на кровать; шаль промокла насквозь, и растирать Ассунтину пришлось простынями. Она молчала. Больше всего меня беспокоили ее мокрые волосы. К счастью, монашки уже пошли в часовню к заутрене, а сестра-стряпуха развела в кухонной печи огонь. Она впустила нас и, усадив у приоткрытой заслонки, обернула Ассунтинину голову теплым полотенцем, а после напоила дрожащую девчонку горячим молоком.
– Не она первая, – сказала она мне вполголоса, чтобы немного успокоить, и, протянув мне стакан молока, сурово обернулась к Ассунтине: – Хорошеньких же дел ты натворила! Твое счастье, что уезжаешь, не то живо отправилась бы на недельку в карцер, на хлеб и воду. И что, спрашивается, такого замечательного ты увидала в этой черноте?
– Ничего, – угрюмо ответила Ассунтина. – Не было там рыбок. Ни одной, даже самой завалящей.
– Ну еще бы! – всплеснула руками стряпуха. – Они небось спят еще, в такой-то час.
Служба закончилась, к нам присоединились остальные монашки, и настоятельница вызвалась сама
