Швея с Сардинии - Бьянка Питцорно
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С этими словами я захлопнула дверь и бросилась догонять Ринуччу. По пути на Виа Чезаре Баттисти у меня сложился план, как вести себя, если столкнусь с Гвидо. Сделаю вид, что мы не знакомы, решила я. Разумеется, заговорить со мной при бабушке он не осмелится. Отчаяние прошло, я снова набралась смелости. И двигала мной в первую очередь обида, даже почти злость: вот до чего довел меня этот синьорино-обманщик, благородный дон, не стоящий и кончика моего мизинца!
Ринучча, как обычно, впустила меня через черный ход и провела прямо на кухню, где мы обнаружили заплаканную Кирику, вцепившуюся в большое покрывало из темно-красного дамаста, которое мне и предстояло подшить.
– Отослала меня, – едва выговорила она сквозь слезы. – Донна Личиния… Велела уйти: мол, в последние минуты рядом с доном Урбано должна остаться только семья.
Я попыталась ее утешить, заметив, что это не кажется таким уж нелогичным.
– А эти родственнички из Ф.? – не унималась Кирика. – Налетели, будто стервятники, еще со вчерашнего вечера, а ведь лет десять как не показывались. Плевать им всегда было на дона Урбано! И ничего, их она пустила. Доктор еще у постели, священник… И только меня, меня одну нужно было прогнать прочь, точно пса шелудивого?!
– Прекрати, они тебя услышат! – оборвала ее Ринучча. Но дверь, отделявшая господские покои от комнат слуг, была заперта и не пропускала ни звука. У меня забрезжила надежда успеть закончить работу и уйти, не встретив никого из хозяев. Если повезет, Гвидо даже не узнает о моем визите. И потом, можно остаться в кухне, где вероятность столкнуться с ним куда меньше, чем сидя в одиночестве в комнате для шитья. Да и присутствие обеих служанок придавало мне уверенности.
Забрав у Кирики драгоценное полотно, я первым делом осмотрела края: кое-где шелковый галун практически оторвался, а в других местах истерся так, что залатать не получится, придется заменять. Впрочем, обе женщины и сами это понимали, а потому купили еще моток; приготовили также катушку ниток нужного цвета и игольницу. Сев спиной к двери, я принялась осторожно спарывать тесьму, стараясь не повредить ткань, тоже очень ветхую. Работа эта была несложной, но кропотливой и требующей сосредоточенности. Галун прошивали вручную крохотными потайными стежками: швейная машинка в таких случаях не годилась. Не раз наблюдавшая прощание с покойниками в других знатных семьях, я знала, что этим дамастом накроют кровать дона Урбано, которую на один день специально перенесут в гостиную. Затем тело, обмытое и наряженное в лучшие одежды, выложат на обозрение тем, кто придет отдать ему последние почести.
Я шила, время шло. Вконец измученная рыданиями Кирика задремала, уронив голову на стол. Ринучча вполголоса бормотала молитвы. Стрелки часов, висевших рядом с дверью, едва ползли, а мои мысли то и дело возвращались к Ассунтине. Мне очень хотелось надеяться, что она не убежала на улицу, а покончив с уроками, села поиграть сама с собой в какую-нибудь спокойную игру или, может, полистать старые журналы с цветными картинками, которые я держала в комоде.
Наконец, обрезав нить (разумеется, лишь после того, как завязала узелок и тщательно спрятала кончики), я отложила иглу и развесила ткань на спинке стула. Ринучча грела утюг, чтобы еще раз ее отгладить, когда в дверь тихонько постучали. Я вздрогнула, испугавшись, что это может быть Гвидо, и, поскольку сидела у самой двери кладовой, юркнула внутрь.
Но это оказался доктор Риччи.
– Все кончено, – объявил он. – Можете подняться в спальню и заняться телом.
Кирика вскинулась, зажав рукой рот, чтобы сдержать горестный вопль. Ринучча, напротив, опустила глаза и прошептала: «Радуйся, Мария, благодати полная».
Как только доктор вышел, она развела огонь под большой кастрюлей, хотя теперь дон Урбано вряд ли стал бы возражать, окажись вода холодной. Кирика же, одернув юбку, поправив волосы и утерев глаза, отправилась в ванную за помазком, бритвой и пеной.
– Щеки должны быть как шелк, – проворчала она: похоже, мысль о том, чтобы напоследок еще раз послужить хозяину, ее немного успокоила.
– Тогда я пойду, – сказала я, кутаясь в шаль.
– Что, даже не взглянешь? – удивилась Ринучча. – А подождешь еще чуток, глядишь, поможешь нам его обрядить.
– Фу, мерзость какая, не люблю покойников. И потом, у меня же ребенок дома, забыли? Передайте донне Личинии мои соболезнования.
– Тогда обожди минутку. – Об оплате мы не договаривались, а я настолько торопилась, что так и ушла бы, ни о чем не спросив. Но Кирика позаботилась об этом еще утром. Банкноты она, как обычно, свернула в рулон, монеты сунула внутрь, а после обмотала остатками нового галуна и споротыми кусками старого. – Если зайдешь завтра утром, успеешь попрощаться. К тому времени и дату похорон назначат. – Она была уверена, что уж похороны-то я никак не пропущу.
Поблагодарив ее, я с огромным облегчением от того, что сумела избежать встречи, которой так боялась, поспешила к двери. Но праздновать победу было рано. По сторонам длинного коридора, едва освещенного единственным окном, выходящим на лестницу, то и дело встречались глубокие ниши, на месте которых некогда располагались встроенные шкафы. Я шла так быстро, что не заметила в одной из таких ниш полускрытую тенью фигуру. Но та вдруг двинулась, и мне стоило больших трудов с ней не столкнуться.
– О, простите, – пробормотала я, отпрянув, и тотчас же узнала Гвидо.
– Что вы здесь делаете, синьорина? – Его ошеломленное лицо было искажено рыданиями, глаза покраснели, как после бессонной ночи. Позже я узнала, что он двое суток просидел у дядиной постели и, стараясь сдерживать слезы, до последнего вздоха держал дона Урбано за руку. Когда же тот скончался, Гвидо не мог больше оставаться в комнате: ему хотелось побыть одному, ни с кем не общаясь, выпустить пар, выплакаться. Вот он и укрылся в коридоре для слуг, надеясь, что там его искать не станут. – Что вы здесь делаете? – недоверчиво переспросил он.
Я не стала ничего объяснять, прошептала только:
– Соболезную вашей утрате.
– Он был хорошим человеком, – ответил Гвидо, утирая слезы. – Мне будет очень его не хватать. Сначала отец, теперь… – Его голос сорвался.
Не знаю, как так случилось: мы просто стояли очень, очень близко, в полумраке едва различая друг друга. Одной рукой я придерживала на груди концы шали, другой сжимала сверток с деньгами и не знала, что еще сказать. Но он ни о чем не спрашивал, только смотрел на меня. В своей боли он казался мне искренним и беззащитным, как ребенок. Сочувствуя его горю, я инстинктивно коснулась его щеки, и он, раскинув руки, прижал меня к груди. Мой лоб, уткнувшийся ему в ключицу, тотчас же стал мокрым от его слез, но я не отстранилась – напротив, позволила шали упасть и, в свою очередь, прижалась к нему, повторяя:
– Не плачьте, пожалуйста, не плачьте…
Он в ответ молча поцеловал меня в висок. Я подняла голову.
В этот момент дверь, разделявшая две половины дома, распахнулась, и на пороге возникла донна Личиния. Гвидо стоял к ней спиной, но я видела ее даже слишком хорошо. А она видела меня, видела нас – и молча удалилась, громко хлопнув дверью. Лишь тогда Гвидо, словно очнувшись, разжал руки.
– Прошу прощения, – пробормотал он. – Извините… Я не хотел…
– Мне пора… – пискнула я тонким голоском, так не похожим на мой обычный, и, подобрав шаль, бросилась к двери: так стыдно было смотреть ему в лицо. Однако он не отставал.
– После похорон мне придется задержаться на несколько дней в Л., и я хотел бы снова вас увидеть! Буду ждать в библиотеке! Каждое утро!
Я выскочила из дома, сбежала по лестнице. Уже почти стемнело, но дом мой был недалеко, и я шла быстро, почти не глядя под ноги. Во мне боролись противоречивые чувства: нежность и сострадание к пережитому Гвидо горю, но в то же время странное торжество, неведомая ранее радость, смутная надежда. А вместе с ними – неуверенность, сомнения, страх: точнее, леденящий душу ужас при виде возникшей на пороге мрачной фигуры. Узнала ли она меня? Что обо мне подумала? От волнения я даже почти забыла про Ассунтину, которую еще нужно было накормить ужином, желательно горячим. И с которой в мое отсутствие наверняка приключилась какая-нибудь напасть.
Я вошла, запыхавшись. И, только скинув шаль,
