Подкарпатская Русь (сборник) - Анатолий Санжаровский

29

Мёрзлые семена поздно всходят.

Колос колоса не может обнять.

С медленным восторгом старик обрадовался этим своим мыслям, что оправдывали плотную полноту Петра.

– Ай да Петрик! – звонко хлопнув в ладошки, чисто, раскованно засмеялся. – И как только могло такое-подобное приключиться, что от клопика, – тукнул себя сухоньким кулачком в стиснутую щуплую грудёнку, – да пошёл экой слонища!

Старик теребил Петров локоть, смеялся, смеялся ясно, подмывающе заразительно, так что даже Мария заулыбалась сквозь проступившие слёзы; хохотнул, будто на пробу, Петро, а там, раскатившись, загрохотал гулко, одобрительно. За компанию прыснул в кулак Иван.

И дико было слышать со стороны этот срывистый, тяжёлый смех на вечереющем кладбище.

Отсмеявшись, с суровой грустью заговорил старик:

– Твоя, Петрик, правда… Снёс нянько безработицу – Вам-то на што её знать? На кой Вам чужина? К чему это не есть досхочу? Не стану я большь канючить, штоб оставались. Не к душе, не желаете раз нашего раю – не надобно. Только об одном, хлопцы, прошу. Вы уж уважьте… Погостюйте до Петровок. Я снесу ваши бумажки куда надо. Без звучика нашлёпнут штампик ещё. Как раз до милых Петровок.

Петро и Иван перебросились взглядами.

– В Петровки я родился. Посвальбовали[54] мы с Вашой мамкой тоже в Петровки. Пшеничным зерном обсыпала нас её мамко… Милые наши Петровки… В честь всего этого мы и тебя, хлопче, – тронул Петра, – назвали Петром. Но за всю пору, что я на чужине, я и разу не отмечал этот день. Моё, оно, конечно, только мне и в цене. Свиделись раз в веку… А доведётся ль ещё свидеться? Давай-но посидим на Петровки за столом. А там уже можно и прощаться…

– А вообще, – тихо, как-то уклончиво, бочком вжался в разговор Иван, – день этот мы знаем. Мамко каждый год в этот день накрывают праздничный стол. Воспоминают Вас…

– Вот и въехали в хорошо! Вот же и хорошо! – засветились глаза у отца. – А в эти Петровки ответно давайте мы вспомянем ейко[55] тут!

– В том-то и дело… – замялся Иван. – В эти Петровки я свою Маричку отдаю. Какая ж свадьба без отца? Без Петра?

– Большая будет свадьба! – державно вскинул руку Петро. – И курочки, и гусики все будут пьяные… Я как чуял, предлагал сыграть позже. Так куда! Мамко настояли, чтоб свадьбу справили именно на Петровки. «На батьков день»!

Потеплело у старика в груди.

Какие годы, какие земли пролегли между ним и родным домом, а помнят, помнят старого, из цены не выкинули. Батьков даже день завели!

Возликовал старик; минутой потом плотно взыграло в нём ретивое, дёрнуло в каприз.

– Ну и что ж, что свадьба? – наваливается. – А разве телеграммой нельзя передвинуть? Заради ж самого меня?

– Отложить свадьбу – плохая примета, – резнул Иван, сверкая холодеющими глазами. – Путёвой жизни не будет у молодых. Да и как отложишь? Это всё едино, что с родами заставить погодить. Не-е… Что разугодно! А я поперёк дочкиному счастью не стану!

Старик панически всплеснул руками:

– Да что ты носишься со свадьбой, как кот с селёдкой? Значит, дочку разгневить не рука. А батька… Что батька? Батька такая чужбинная погань! Чего ж не отыграться на батьке? А батька, замежду прочим, ровным счётиком для Вас ничегошки не пожалкувал! На одну-едину поездку загнал… Восемь угробил тыщ!

Взрывчатый Петро тяжко засопел раздувающимися ноздрями:

– И что ж теперь? Оставайся тут навеки-вековущие? – После короткого молчания вздохнул: – Спасибо, оценили… Теперь мы хоть знаем себе цену. Восемь тыщ и ни цента сверху!

– И думаете, – взял Петрову сторону Иван, – со всеми кишочками выкупили на корню?

– Да подите Вы к Богу в рай! Ничегошеньки я и не думал… А!

Старик махнул перед собой утомлённой рукой, будто прогнал с лица надоевшую пакостливую муху.

Весь месяц тиранствовала над ним беспощадная тайная мысль, как бы оставить здесь сыновей. Об этом он прямо им не пел, уверенный, что ну не может не приглянуться сынам новая сторона. Глянулась же когда-то ему! Надобно только хорошенечко её показать им, показать богатецкий товарушко лицом.

В роду Голованей остолопов вроде не водилось.

Увидят.

Ахнут.

Запросятся.

Сколько возил…

Как утратился…

Увидели – не запросились.

Неужели всё коту под хвост пушистый?

Подавленно, гнетуще думал старик, сронив голову к груди.

И долго бы он так, в недвижении, ещё простоял, как в повозке задремавший стоя дряхлый ослик, заезженный бедами и жизнью, не пожми его Петро ободрительно за верх руки.

– А! – скорбно повторил старик. – Как пошла судьба, так нехай и идёт… – Говорил он так, словно продолжал вслух думать. – Делайте, хлопцы, как знаете. Лише одно скажу вдогон Вам: красные повытряхнули из Вас всё людское. Закаменели, оглохли Ваши души. Не чуете… Совсема не чуете Вы, што тлумачит Вам нянько… Ника-ак не достучусь я до Ваших, чёртовы Вы сынки, сердец!

Рывком подхватился с плиты, замолотил в груди одновременно и одному, и второму.

– Бежите! Бежите! Это сейчас мода таковская ходит – кидать родителев на произвол…

Молотильного пару в нём не на век хватило.

Сронил руки мёртвыми плетьми, откачнулся на шаг в сторону.

– Я хотел… Чтобушки поселились, пустили корни в моём доме… Чтобушки сховали по чести… Приходили чтобушки ко мне по праздникам, – летуче скосил глаза на плиту. – А Вы – бежака! Одного спокидать на чужине… За это, – бросил кверху руку с выставленным пальцем, – за это с Вас тамочки спросится!

Не утерпел молчун Иван.

Пожалуй, впервые за всю-то поездку пыхнул:

– Там, – сдержанно повёл головой к тёмному верху, – и тут, – кивнул на могилу, – могут и не спросить. Не хотели и мы допытываться. Но раз Вы, нянько, всё перекувыркнули с больной головки на здоровую, раз тако выворачиваете всё, так ответьте, что же Вы не торопились к нам тогда? Полвека назад? Вы ушли заработать на хату, привезти из Штатской земли своего батька. Вы отлучались на год-два. А сколь сминулось?

– И виноваты в том Вы! Толечко Вы! – отхлестнул старик. – Вы! Вы!..

– Не кипите зря, – с растерянной улыбкой вмешался Петро. – И не пихайте вину с себя на нас. Ну как бы вот я Вас искал? Когда Вы покинули нас, я жил ещё в мамке! Под серденьком… Ивану и года не настукало… Мамко грамоте не умели… Как мы могли Вас искать? И где? Вы ж кочевали из края в край, с топором гонялись за доллариком. И не проще ли было написать? Вы же знали, где нас оставляли. Белкам уже семьсот пятьдесят лет и всё на одном месте живут. Не сдвинулись…

– Война… – обмякло промямлил старик. – Я думал, Вас всех побило… Никого не осталось…

– Не думать… Писать надо было в те же Белки… Нашей сельской власти. Вам бы и ответили всё про нас.

Не знал старик, чем бы ещё подбелить себя, что ещё сказать в оправдание. Молчал.

Но растравленные полуответами сыновья искали всей правды! Почему же это отец не вернулся-таки через год-другой, как обещался?

И старик вывалил всё, как было…

30

Какой день прошёл, тот и до нас дошёл.

Россия и Украина – одного корня калина.

Действительно, он скоро сбил порядочную кучу долларей.

– Засобирался сразу же домой, – медленно вспоминал старик. – И первое, что я сделал, сбегал взял вот эту бомагу. – Он чуть наклонился, отстегнул пуговицу на потайном кармане пиджака, кряхтя достал в пластмассовом футлярчике и протянул Петру вчетверо сложенный тяжёлый лист, на сгибах местами проеденный временем и беспрестанным ношением. – Тут усё про меня…

С недоверием вынул Петро из футлярчика и развернул мелованный лист, протёртый крест-накрест и дивом державшийся кое-где.

Было уже темно.

При спичках Петро без потуг проскочил самые верхние строчки. Типографно печатаны. Глазастые.

Ниже всё шло уже от машинки. Мелкие буквы были полувытертые, слеповатые.

Априль, 13. 1931.

Дорогы товариши!

Повидомляем Вас што Иван Головань был член нашого Общества Карпаторусских Канадцев с 1929 року – с початку Нашого сушествуваня в Канади. Товариш Головань допомогал в нашой работи як с практичного боку, так и с финанцового боку.

Товариш Ивань Головань брал участь в боротьби за краще житя обше прогрессивного руху, и всяди давал допомогу посля його возможности.

Для нашого Общества Карпаторусских Канадцев буде втрата, бо он был добрым и щирым товаришом.

Желаэмо йому всього найлутшого.

И Петро, и Иван с немым восторгом уставились на отца.