Изгнание торжествующего зверя - Джордано Бруно

Далее, не слишком, но очень мало хвалим мы воздержание самца или самки свиных, которые по тупости и грубости своего телосложения очень редко и малочувствительно возбуждаются вожделением, все равно как холодный и уродливый человек или же состарившийся. Но совсем иначе надо смотреть на воздержание, когда оно является поистине воздержанием и поистине добродетелью при телосложении более красивом, лучше упитанном, более одаренном, чувствительном и в высшей степени увлекающемся. Поэтому-то – в отношении стран – то, что едва-едва добродетель в Германии, во Франции уже больше, еще больше в Италии и больше всего в Ливии. Отсюда, если поглубже вдумаешься, то поймешь, сколь далек был Сократ от того, чтоб обнаружить свои недостатки, Сократ, который тем самым одобрил свое громадное самообладание, подтвердив суждение физиономиста о своей природной склонности к грязной любви к мальчикам. Если, значит, ты, Досуг, рассудишь все, что надо, ты поймешь, что люди во время твоего Золотого века вовсе не потому были так добродетельны, что не были так порочны, как теперь. Между «быть добродетельным» и «не быть порочным» – большая разница, и не так-то легко одно выводится из другого: нет одних и тех же добродетелей там, где нет одних и тех же занятий, одинаковых умов, склонностей и темпераментов. Иначе рядом с глупыми и лошадиными умами варвары и лесные люди – лучше нас, богов, так как они не обесславились теми же, что у нас, пороками; в свою очередь звери, еще менее задетые этими пороками, будут вследствие того значительно лучше их. Стало быть, Досуг и Сон, может случиться, что вы с вашим Золотым веком когда-нибудь не будете пороками, но никогда и никоим образом не станете добродетелями. Когда же ты, Сон, перестанешь быть Сном, а ты, Досуг, перестанешь быть Досугом, тогда вы будете причислены к добродетелям и вознесены.

Тут Сон шагнул немножечко вперед и кое-как протер себе глаза, чтобы сказать что-нибудь и внести кое-какое предложение – пусть не подумают, что приходил попусту. Мом, увидя, что Сон так сладко и тихо-тихо подходит, восхитившись грацией и изяществом богини Зевоты, которая, подобно заре перед солнцем, шла впереди Сна, точно предваряя его, и не смея открыть своей любви в присутствии богов, ибо непозволительно ласкать слугу, обратился к господину с такой ласковой речью (испустив предварительно горячий вздох) и заговорил книжно, чтобы засвидетельствовать более уважения и почета:

«Сон – отдых для всех, из богов всех кратчайший,

Мир ты души, ты, чуждый забот, телам ослабевшим

От трудов ты покой подаешь, возрождая к работам» [95] .

Но не успел начать эту кантилену бог упреков (который забыл свое дело вследствие уже сказанной причины), как Сон, очарованный хвалебною речью и растаяв от звуков самого голоса, пригласил к слушанию Дремоту, возлежавшую у него на сердце. Та сделала знак парам, обретающимся в животе: они все вместе поднялись Сну в мозг, отяжелили ему голову и разрешили чувства. И вот, в то время как Храп играл перед ним в дудки и трубы, Сон начал, пошатываясь, склоняться и положил голову на грудь мадонны Юноны, и вследствие этого кивка вышло (этот бог ходит всегда в рубашке и без штанов), что из-под своей короткой рубашонки он показал ягодицы Мому и всем богам, что сидели с той стороны.

При такой оказии на сцену явился Смех, выставив напоказ сенату целую перспективу блестящих косточек – зубов и, заставив выслушать себя в несогласной музыке хохота, прервал у Мома нить его речи. Последний, не имея возможности обрушиться на Смех, все свое негодование обратил против Сна, который, вызвав его, не только не поблагодарил по крайней мере своим вниманием, но больше того, предложил так торжественно свое чистилище вместе с грушею и палицею Иакова, как бы для пущего презрения к его льстивому и любовному dicendi genus, способу речи. Но как только Мом заметил, что боги не столько смеются над положением Сна, сколько над чудным случаем, приключившимся с ним, и что, стало быть, Сон – шутник, а он – предмет этой комедии, стыд покрыл лицо Мома красным покрывалом, и Мом сказал:

142. – За кем дело – убрать прочь от нас эту соню? Кому надо так долго глядеться в это смешное зеркало?

Тогда богиня Лень, тронувшись сердитыми выкриками Мома (бога не из простых, что есть на небе), взяла своего мужа под руку и, быстро устранив, повела к пещере горы, соседней с киммерийцами. С ними отправились трое их сыновей: Морфей, Ицилон и Фантаз [96] . Тотчас же все они очутились там, где из земли выделяются постоянные облака, причиняя вечные сумерки в воздухе, где ветер не дует и немой Покой обитает в своем дворце тоже по соседству с царством Сна. Перед атриумом дворца – сад из тисов, буков, кипарисов, буксов и лавров, а в середине фонтан из малого ручейка, что, отклоняясь к поверхности земли от быстрого течения реки Леты, выходит здесь из мрачного ада под открытое небо. Там сонливые боги легли на свое ложе из досок черного дерева, с пуховой периной и шелковым одеялом.

Тем временем Смех простился и вышел из конклава. Вернулись на старое место рты и челюсти богов, чуть было не свернувшиеся у некоторых в сторону. Досуг, оставшись один-одинешенек и видя, что суждение богов не особенно в его пользу, отчаиваясь уже в каком-либо успехе, ибо даже главнейшие его доводы не только не были приняты, но все, сколько их ни было, сброшены наземь, где от удара одни были едва живы, другие лопнули, третьи разбили себе шею, четвертые разлетелись вдребезги, считал каждый миг за год и выбирал случай удрать подобру-поздорову раньше, чем с ним произойдет какая-нибудь позорная неприятность, вроде как с приятелем, ибо не сомневался, что Мом выместит на нем свою досаду.

Однако Мом, заметив, что Досуг боится, как бы не поплатиться за чужие поступки, сказал ему:

143. – Не сомневайся, бедняжечка, ибо я, назначенный судьбою в адвокаты бедняков, не премину заступиться за тебя.

И тотчас обратился к Юпитеру с такими словами:

144. – По твоей речи, Отче, о деле Досуга я понял, что ты совершенно не осведомлен ни о том, что он такое, ни где он живет, ни кто ему служит. Конечно, если бы ты соблаговолил выслушать меня, мне легко было бы убедить, что, если ты его и не захочешь в качестве Досуга посадить на звездный трон, то по крайней мере дашь ему совместное обиталище с Недосугом, который слывет и называется его недругом, а они уж, не причиняя зла друг другу, сумеют навсегда устроиться вместе.

Юпитер ответил, что он обрадовался бы случаю удовлетворить по справедливости Досуг, ибо нет ни смертного, ни бога, который бы не наслаждался его ласками, что он охотно выслушает Мома, если тот приведет какой-нибудь серьезный довод в пользу Досуга.

145. – Неужели, по-твоему, Юпитер, – начал Мом, – в доме Досуга есть досуг. Какой же тебе еще деятельной жизни надо там, где такое множество дворян и их слуг, которые встают утром раным-рано, чтобы успеть умыть себе лицо и руки, три или четыре раза, в пяти или семи водах, которые тратят затем целых два часа, чтобы накаленными щипцами и смолами завить и раскудрявить свои волосы, подражая великому и высокому Провидению, не забывающему ни единый волос на голове без того, чтобы определить ему свое место? Где затем так тщательно надевается камзол, так предусмотрительно разглаживаются складки воротника, так изящно пригоняются запястья, так деликатно чистят и прыскают духами ногти, так точно, просто и ровно подгоняется камзол к шароварам, с такой предусмотрительностью располагают узлы шнурков; с таким прилежанием гладят и разглаживают ладонями чулки, чтоб привести их в порядок; так симметрично пригоняют концы с концами там, где отверстие штанин соединяется с чулком на коленном сгибе; так терпеливо приспособляют самые узкие связки или подвязки, чтобы чулки не скользили и не образовывали складок? Где напряженно спорят и высказывают суждение, что так как трудно и неудобно приспосабливать башмак к ноге, то пусть лучше нога широкая, неправильная, жилистая и грубая на свое горе приспосабливается к узкой, прямой, чистой и изящной обуви? Где, с таким изяществом делая каждый шаг, бегают по городу, чтоб показать себя, где дамы обмениваются визитами и беседуют меж собой, танцуют, устраивают прыганье, беганье, хороводы, пляски; и когда уже больше нечего делать, то, устав от всех этих занятий и во избежание греха, засаживаются за игральный стол; таким-то образом, удалившись от более сильных и трудных грехов, избегают их всех, если их не больше семи смертных и главных. Ибо недаром сказал один генуэзский игрок:

146. «Какая уж тут гордость у того, кто, потеряв 100 скудов в игре с графом, начинает играть с конюхом, чтобы выиграть четыре реала? Что за скупость у того, кому не хватает 1000 скудов на неделю? Где роскошь и вожделение у того, кто все свое душевное внимание вложил в игру? Как можно обвинять в гневливости, кто из страха, что приятель оставит игру, готов выносить тысячу несправедливостей и мягко и терпеливо отвечать гордецу, который опередил его? Как может стать прожорливым, кто весь свой заработок и все свое старание ухлопывает на игру? Какая зависть к чужому добру в том, кто бросает и заведомо пренебрегает своим? Где лень у того, кто с полудня, а иной раз с утра до полуночи играет без малейшего перерыва? Однако не подумайте, что тем временем он дает праздновать своим слугам: тем из них, что должны присутствовать около него, и тем, что должны распоряжаться за него в храме, на рынке, в погребах, в кухне, конюшне и в непотребном доме».