Прячем лица в дыме (СИ) - Николаева Лина

Слова Л-Арджана прозвучали как пощёчина. Она ведь помнила, каким отец был сначала, как ласково разговаривал с женой и детьми, сколько времени проводил с ними, и берегла эти воспоминания. Это потом он променял их на стремление к богатству. И… Но она ведь подглядела, как отец танцевал с мамой в пустом зале и как искренне улыбался. Было ли это минутой слабости для него или чем-то настоящим? Может, она правда чего-то не знала, что-то не разглядела, не поняла?

— Но это не всё, что получается, — продолжил попутчик. — Самое главное в жизни — вовремя говорить. Поверьте, я знаю как это, потерять близкого человека, не успев с ним искренне поговорить. И потом всю жизнь жить с одной чертовой запиской с парой слов, так и не узнав, что он думал в последний день. Но разговора не было: ни у меня — с моим братом, ни у вас — с отцом. Они оба умерли, ответов уже никто не даст, проси-не проси. Остаётся только или терзаться год за годом, или выдохнуть и отпустить. И сделать так, чтобы с другими такой ошибки не произошло.

Рена отвернулась к окну. Мимо пронеслось несколько деревянных домиков — крошечная деревня, и снова лес. Сугробы вплотную подступали к деревьям, и ни единого следа не было на них. Хотелось с высоты всего роста плюхнуться в снег и начать водить по нему руками, как она делала прежде каждую зиму.

Но того Норта из детства для неё уже не было. И родителей не было. И Светлого ордена, и больниц. Позади осталось многое, все эти вопросы накопились, надавили тяжким грузом и ни на каплю не прояснились. Им уже не стать яснее, и попутчик прав — или терзаться, или отпустить.

Всего на один вопрос Рена ещё могла получить ответ — от парня, который должен был зайти на следующей станции. Девушка решила, что поговорит с другом вновь — уже в последний раз. И если Кираз опять выберет спрятаться от себя, от неё, от всего мира, она больше не будет стучать по его броне — ту не пробить. Дело закончится, она уедет. Пора научиться жить своей жизнью.

— Спасибо, дан Л-Арджан, — ответила Рена с искренней улыбкой. — Это то, что я хотела услышать. Надеюсь, ваш сын поймёт вас.

— Он хотя бы мать понимает — уже хорошо, — Рейн потянулся к чашке. — Я назвал его в честь брата — того, с которым не успел поговорить. А он был самым главным засранцем на свете. Видимо, всё дело в имени.

Рена рассмеялась. Ей снова показалось, что она болтает с отцом или хотя бы с дядей, но уж точно никак не с первым лицом Кирии.

Вдруг она уставилась на Л-Арджана так, будто увидела впервые жизни. До того как появилось новое дело, Найдер говорил, что хочет украсить артефакты, который вёз на День прогресса глава кирийского Народного собрания. И вот же он, на пути в Кион. Где его вещи? Брал ли он ценности в Норт?

Да нет же, это будет неправильным. Не стоит даже напоминать Найдеру о его задумке. Хотя…?

— Дан Л-Арджан, надолго ли вы едете в Кион? Вас пригласили на День прогресса?

Он кивнул:

— Да. У вас в Арлии чтят революцию куда больше, чем у нас. Иногда мне кажется, что Норт и Кион пытаются собрать на годовщину всех революционеров мира, — на лице опять появилась ухмылка. — Что же, возможно, в этом году действительно будет что-то интересное, — он многозначительно улыбнулся.

Рена напряглась: мог ли кириец знать об изобретении Лаэрта Адвана? Или что значила его улыбка?

— Что вы имеете в виду?

— Присмотритесь, Рена, в Кионе многое происходит, — помолчав, он добавил: — Будьте осторожны.

— Что вы знаете? — Рена быстро обернулась на Лаэрта, затем с тревогой посмотрела на Рейна.

— Старая работа приучила меня вслушиваться и приглядываться, и это многое даёт.

Рена обхватила фарфоровую чашку руками. Надо узнать — это могло быть связано с Лаэртом или с планами Кантора Ризара.

— Что за старая работа, дан Л-Арджан? — девушка легко улыбнулась, словно решив сменить тему.

— У вас в Норте есть канцелярия, а у нас её функции выполняет инквизиция. Я работал там.

— Вы же были королём!

— Всего месяц. Я выбрал революцию.

— Но почему?

Отец говорил, что в Ленгерне революция началась из-за угнетения народа королём и дворянством. Да, короля казнили, но вместо дворянства к власти пришла элита, которая была немногим лучше — так может, у отца на самом деле были другие причины? И, возможно, ответ попутчика мог помочь понять его.

— Сначала хотел мести. А потом увидел свою Кирию и понял, что должен защищать не только семью, но и всю страну. Раз уж могу.

Рена печально улыбнулась. Отец говорил также: «Мой Ленгерн». Пусть от королевства остались лишь отдельные города-государства, но он всё равно лелеял это слово и верил, что сначала люди научатся свободе, а затем — единству.

Наверное, она правда не успела познакомиться с ним по-настоящему, увидела одну, тёмную сторону. Да, отец был неправ, показывая её дома, но… Но что-то было не так, она не знала всей правды и уже не могла узнать.

Рена, кивнув, отвернулась к окну. Вглядываясь в мелькающие мимо деревья, поля, деревни, она вспоминала детство, но раз за разом возвращалась к мысли о том, что ответов не найти — надо просто отпустить. И так во всём и со всеми.

Поезд подъехал к следующей станции — городу Киалу, который находился в подчинении Норта. Часть людей вышла, вместо них зашли другие. Вагон-ресторан наполовину опустел, но через несколько минут после того, как состав тронулся, появились новые гости. За фортепиано села девушка в красивом красном платье и начала играть тихую нежную мелодию.

— Рена, вы ведь едете до Киона? — уточнил Л-Арджан.

Рена кивнула в ответ. Хотелось просто помолчать оставшееся время — и плевать уже на все планы насчёт реликвий.

Минут через двадцать послышался знакомый голос:

— Дана, вы обронили.

Раз в чёрном мундире и серебряной портупее, как у кондуктора, наклонился к полу, затем положил на стол часы в медном корпусе. Обронила! Девушка не сдержала улыбки. Да, она, в платье, конечно же носит с собой часы на длинной цепочке, просто в руках. Да их даже не считали женским аксессуаром. Но это был знак, что всё по расписанию.

Рена рассмеялась:

— В последний месяц я теряю всё, что можно. Если вы случайно обнаружите чемодан: небольшой, чёрный, с серебряными застёжками, знайте, это мой. Я оставляла его на сетке, но надо проверить, мало ли что!

Рена старалась не перемениться в лице, но взглядом показать Разу, чтобы он обратил внимание на её слова.

Парень поклонился:

— Хорошо, дана, я проверю ваши вещи, — выражение осталось неизменным, но девушка была уверена, что друг понял. Если Лаэрт проявил беспечность и оставил записи в чемодане, дело закончится гораздо быстрее.

Раз отошёл, Рена взглянула на циферблат — почти восемь. Ещё немного. Она прижалась к окну и увидела, что первые вагоны уже повернули, а хвост только заворачивает. Поезд сбавил темп, готовясь въехать в тоннель, пробитый в горе.

Девушка снова посмотрела на Лаэрта — на месте, отлично. Феб смотрел в окно и в руках нервно теребил часы.

Издали гора казалась сплошным ледяным массивом, на котором росли редкие ели. После неё железная дорога делилась на две части: одна вела на юго-запад, к Киону, другая — к восточным городам. Хотя был ещё один участок — недостроенный, ведущий на юг. Его протянули всего на несколько километров и забросили, лишившись финансовой поддержки.

Без пяти минут восемь. Поезд вошёл в тоннель по расписанию. На вагон опустилась тьма, разгоняемая только янтарным светом ламп.

Попутчик закрыл глаза, уснув, хотя руки лежали на столе, словно даже в дрёме он был готов отразить удар. Отлично, вовремя.

Девушка за фортепиано продолжала играть, и мелодия показалась напряжённой, хотя ноты были те же. Голоса людей стали тише, они нетерпеливо вглядывались в окна, ожидая, что тьма скоро кончится.

Рена опустила руки под стол. Пора вспомнить, чему её учили в Ордене — не про фокусы со светом и иллюзиями, а про настоящие знания, которые берегли и защищали. И пусть было дано обещание не касаться этой области — встреча с ней привела к смертям, к больнице, — но ради Раза, даже ради Найдера надо было… Нет, лучше сказать, что ради себя — закончить дело и уехать.