Под прицелом войны - Леонид Емельянов

Это были оккупанты. Мы не знали, что нам делать. Прятаться было уже поздно, да и некуда. Но двое малышей чужеземцев, видимо, не интересовали, и мы, осмелев, приблизились, наконец, к постепенно собиравшейся вокруг них толпе из стариков, женщин и вездесущих мальчишек. Остановившись поодаль, со страхом и любопытством одновременно стали рассматривать незнакомцев. Одеты они были в зеленые мундиры и такого же цвета брюки и сапоги. День был жаркий, и к нашему приходу мундиры были уже сняты и развешены по забору. Прикрепив к нему зеркальца, многие из приезжих брились. Часть отправилась в близлежащие дома собирать яйца. Некоторые пытались разговаривать с сельчанами. Слышалась непонятная нам гортанная речь.

Меня поразило, что старик, немножко знавший немецкий (кажется, еще по своему участию в Первой мировой), пытался спорить с немцем, утверждавшим, что их войска через 40 дней заберут Москву. Дед не соглашался, и я очень боялся, что немец его пристрелит. Но тот только хохотал, хлопая старика по плечу. Теперь вот думаю, что было бы с нашим упрямым дедом, случись такое в середине или в конце войны. Наверное, быстро бы получил пулю в лоб. А тогда среди завоевателей царила победная эйфория.

Один из немцев извлек из мотоцикла большой рюкзак и достал из него булку хлеба, запаянного в целлофан (что тоже для меня было ново). Нарезал его, накинул на каждый кусок ломтик масла из голубой пластмассовой баночки и стал предлагать бутербродики детворе. Их взяли немногие. Деревенских ребятишек маслом и хлебом не удивишь. Но вот когда он вынул из своего рюкзака столбик кругленьких конфет и начал ими угощать, попробовать захотели почти все. Только детдомовец, приехавший накануне в гости к своим родственникам, остался на месте. И когда ребята его потом спросили, почему он отказался от конфет, ответил: «У врага ничего брать нельзя! И вы тоже должны это знать».

Отдохнув часа полтора на берегу реки, немцы оделись и уехали. А через какое-то время в соседней деревне Березовка на постоянной основе расположился небольшой их гарнизон. Наше Подлужье и река Птичь стали как бы разделительной линией между двумя зонами: немецкой (с южной стороны реки) и партизанской (с северной, где в каких-либо пятистах метрах начинался лес). Так что каждый день нас могли наведать немцы, а каждую ночь – партизаны, что они впоследствии и практиковали. И такой порядок посещений никогда не нарушался. На «чужое» время суток никто не претендовал.

Деловые поездки в Глуск, где стоял более крупный гарнизон, немцы тоже совершали только днем. В основном – гужевым транспортом из трех-четырех подвод. Перед этим предварительно выделенный старостой человек должен был пробороновать дорогу на паре лошадей. На случай, если там заложены мины. Но однажды перестраховка не помогла. На обратном пути под груженой продуктами и мешками с овсом подводой прогрохотал взрыв. Оторвавшееся колесо забросило на недалеко стоявшую сосенку. Сидевшего на мешках немца тоже подбросило в воздух. Приземлился он в придорожной канаве с поднятыми вверх ногами и разинутом от испуга ртом. Открыв через какое-то мгновение глаза, он посмотрел вокруг и нервно расхохотался. Был доволен, что остался живым и партизан поблизости нет. А немцы очень боялись, что вслед за взрывом последует и вооруженное нападение.

В нашем краю, окруженном густыми лесами, их просто не могло не существовать. Пишут о них сейчас разное, но нередко они и были такими – неодинаковыми. Ведь даже в регулярной армии находились свои и удальцы, и трусы, и предатели. А что говорить о разношерстных полувоенных, полугражданских формированиях, разбросанных по лесоболотной глухомани и не имевших зачастую ни четкого руководства, ни довольствия, ни понятия о стратегии и тактике вооруженной борьбы. Были среди них, наверняка, и обычные беглецы, и дезертиры, решившие пересидеть трудные времена вдали и от своих, и от чужих, спасая только собственные шкуры.

Однажды ночью, когда ледок на Птичи уже хорошо затвердел, а снега на нем еще не намело, у калитки залаял наш верный дворовый пес. Почуял незнакомцев. Никто на его зов в хате не отозвался. Тогда он, как проделывал всегда в трудных для него ситуациях, подбежал к окошку у крыльца и передней лапой забарабанил в него. Просил кого-нибудь выйти на помощь.

Когда он отскочил в сторону, в дверь осторожно постучали. На стандартный вопрос отца «Кто там?» прозвучал столь же шаблонный ответ: «Свои. Открывайте!» Щелкнул крючок, и двое ночных гостей прошли в комнату. Сестренка подсказала отцу, где найти спички. И вдруг мужчина произнес: «Что-то знаком мне ваш голос. Не Мартинович ли ваша фамилия? Не моей ли студенткой вы были?» И тут же назвал свою фамилию.

Зажегся фонарь, и в его свете сестра узнала Михаила Семеновича Левитана – декана Минского педагогического института, в котором когда-то училась. Вот такая неожиданность. Надо ли говорить, что после этого пошла вполне доверительная беседа. Расспросив подробно отца о размещении и действиях оккупантов, партизанский комиссар (так он отрекомендовался) сообщил, что едет с отрядом в деревню Поблин (8–9 километров от Глуска) запастись зерном, изрядное количество которого немцы сосредоточили в местном зернохранилище. Вроде как для посева. Но кому бы оно досталось, еще вопрос.

На обратном пути мы видели 10–12 саней, доверху нагруженных мешками. Приезжали они потом в нашу деревню и за скотом. Брали только у тех, кто при разборе колхозной фермы сумел прихватить 4–5 единиц. Хозяину оставляли не более трех с теленком. При этом рекомендовали ему в ближайшее время прирезать своих, иначе немцы все равно заберут.

Напарника комиссара – Митьку Шезика, молодого бесшабашного парня лет 25–30, я запомнил навек. Пока главный беседовал с отцом, он коротал время со мной и даже уговорил выстрелить из пистолета. Я сначала отказывался, боялся. Но после долгих колебаний согласился при условии, что партизан будет держать пистолет в собственных руках. Так и сделали. Он направил ствол к потолку, а я, закрыв глаза и дрожа от страха, нажал пальцем на спусковой крючок.

Раздался выстрел. Сидящие за столом вздрогнули и вскочили со своих мест, не понимая, в чем дело. Им показалось, что стреляли снаружи и, возможно, полицаи. Но когда все выяснилось, Митьке устроили приличную головомойку.

– Не хватало еще, чтоб ты мальчишку поранил или убил! – выговаривал комиссар своему молодому помощнику. И долго его еще отчитывал за необдуманный поступок. Я принял его тогда за обыкновенного ординарца при вышестоящем командире. Но оказалось, что это был начальник штаба Матвей Петрович. Так звучало его настоящее имя и отчество.

Хочется привести и такой эпизод, связанный с участием бывшего декана. Был в наших краях милиционер, который с приходом немцев прятался в светлое время суток в лесу, а ночевать приходил в деревню, где укрывалась его семья. Потом он связался с партизанами Октябрьского района (так называемой Рудабельской республики) и ушел к ним вместе с женой. Однажды он по своей инициативе отобрал молодых односельчан и увез их на партизанскую базу с целью пополнения отряда. Надеялся, наверное, на похвалу. Но получилось наоборот.

С людьми стал беседовать комиссар (это уже по свидетельству одного нашего родственника, попавшего «в набор»). Первым делом он спросил: «Вы добровольно приехали или по принуждению?» Приехавшие замялись, вопрос был неудобный для прямого ответа. «А семьи у вас есть? И где они?» – последовал новый вопрос. Тут уж они не могли молчать и сказали буквально следующее. Мол, и рады бы остаться в партизанах, но утром об этом узнают немцы, сожгут дома, а родственников однозначно расстреляют. Как уже было не раз.

– А тогда чем же вы думали, когда ехали сюда?

– А нашего мнения никто и не спрашивал! – хором ответили прибывшие.

Комиссар вызвал организатора «набора» и приказал: «Немедленно отвезти назад! Чтобы к утру все были на месте!» А несостоявшимся партизанам пояснил: «У нас теперь такая обстановка, что взять вас с семьями мы не можем. Да это и ни к чему. Вы пока нам больше нужны там, чем здесь. Сейчас враг периодически делает блокады, и мы должны быть мобильными. Даже те женщины и дети, которые у нас есть, связывают нас в передвижении. А за готовность служить Родине – большое спасибо!»

После двух или трех посещений известный нам декан исчез и больше не появлялся в поле зрения. Позже от знакомых партизан узнали: погиб в 1942-м в бою при отражении очередного лесного наступления противника. До последнего прикрывал с пулеметом отход отряда в глухое болото. Тело его немцы буквально изрешетили пулями.

И был еще такой случай, но уже с другими партизанами. Шли вроде громить небольшой немецкий гарнизон в деревне Березовка, да застряли на всю ночь в нашей. Перепили самогону. Наутро пришел их командир и спрашивает: «Не видели ли кого?»

– Не только видели, – отвечают ему, – но они и сейчас здесь. Трое вот в этом сарае спят, и остальные где-то укрылись по домам.