Светить можно - только сгорая - Михаил Скрябин

— Кому плохо? О чем вы говорите?

— Жена… Жена рожает. Мы опоздали, ей очень плохо… Скорее, доктор.

Но что же делать? Как объяснить расстроенному мужу, что никакой помощи он его жене не окажет?

— Вы поймите, я кабинетный врач, практикой не занимаюсь.

— Неважно. Это близко. Этажом ниже. Я заплачу, — продолжал настаивать взволнованный мужчина, хватая Урицкого за руку, — пойдемте скорей.

Понимая, что не пойти он не может, Моисей спустился к роженице, мучительно припоминая номера телефонов знакомых врачей. Слава богу, один вспомнил.

— Где у вас телефон? — нервничая, спросил он бедного мужа. Из соседней комнаты доносились душераздирающие крики роженицы. Стараясь взять себя в руки, Урицкий набрал номер телефона. Долго не было ответа, наконец явно спросонья зазвучал в трубке злой голос:

— Черт, кому это не спится?

Значит, дома! Хриплый голос показался Урицкому ангельским.

— Дорогой доктор, звонит доктор Ратлер, у моей соседки роды, а моя практика, сами понимаете… Необходима ваша консультация.

— Все понял, сейчас выезжаю. Адрес? Велите нагреть побольше воды и попытайтесь поговорить с роженицей, отвлечь ее от боли.

Сделав все необходимое, Моисей вошел в комнату роженицы. О чем с ней разговаривать? На него с надеждой смотрели огромные глаза, наполненные слезами. Чем-то они напомнили Моисею глаза той, на берегу Лены, которую он оставил там навсегда. Сильно сжалось сердце. Он положил руку на потный горячий лоб роженицы:

— Милая, все будет хорошо. Все будет хорошо…

Раздался спасительный звонок товарища в дверь.

Женщине была оказана медицинская помощь, и очень скоро громкий крик появившегося на свет существа огласил комнату. А «доктор Ратнер» на следующий день постарался сменить квартиру. Друзья добыли ему паспорт на имя сына титулярного советника Владимира Баскакова. И в Петербурге объявился вновь испеченный Баскаков.

Друзья, доставшие Урицкому фальшивые документы, были из левого крыла меньшевиков. Они же и привлекли его к участию в конференции, которую созвал Троцкий в Вене.

К удивлению Урицкого, прибывшего в Вену в августе 1912 года, большинство делегатов конференции были из числа эмигрантов, не связанных с местными партийными организациями. Они плохо ориентировались в политической обстановке на родине.

Но социал-демократ Моисей Урицкий верил, что главная цель конференции — объединение организаций различных партийных оттенков. С этими мыслями он и вошел в состав Организационного комитета.

Но объединения не произошло, общепартийной конференция не стала: польские социал-демократы и плехановцы отказались участвовать в этом антипартийном блоке, сразу ушли из него впередовцы, вслед за ними — латышские социал-демократы, затем разбрелись и остальные. Однако это немного позже, а пока Урицкий, не теряя надежды, что объединение все же произойдет, выезжает в Москву и в основные промышленные города для связи с партийными организациями центрального промышленного района и Поволжья и для обеспечения представительства этих организаций на Международный социалистический конгресс в Базеле.

20 декабря 1912 года его выследили. Нет, не Владимира Баскакова, сына титулярного советника, разыскивали жандармы, а Моисея Урицкого. Ночью нагрянула полиция с обыском. Что можно было искать в бедно обставленной комнате в течение двух часов, только жандармам известно. Результат обыска — два экземпляра легально издающихся петербургских газет: «Правда» (орган большевиков) и «Луч» (орган меньшевиков). Обе газеты датированы 20 декабря 1912 года. Никаких других документов, уличающих Урицкого в антиправительственной деятельности, обнаружено не было. И все же, несмотря на отсутствие улик, Моисея арестовали и отправили в петербургский Дом предварительного заключения.

Все еще полагая, что удастся выйти на волю, отказавшись от своей настоящей фамилии, Урицкий пишет ряд писем своим петербургским приятелям, подписывается «В. Баскаков» и просит писать ему не задерживаясь, так как «думаю, впрочем, что моему заключению скоро будет конец».

Однако охранное отделение думало иначе. В Петербурге, конечно, держать арестованного нет смысла, от него ничего не добьешься, усмехается на допросах, уверенный, что для отдачи под суд у охранки нет необходимых материалов. Продержав в «Крестах» около месяца, Урицкого по этапу высылают в Одессу, выполняя просьбу начальника Одесского жандармского управления. А там уж опознать «Баскакова» есть кому, не однажды встречались с ним жандармы.

Много тюрем повидал Моисей, но страшнее одесской видеть не приходилось. Одиночная камера, куда его поместили, напоминала больше стойло для скотины — грязь, вонь, сырость, темнота. И это при больных легких, когда и постельный режим, и хороший уход не всегда помогают. К тому же полная изоляция — даже на кратковременную прогулку выводят в отдельный, похожий на колодезь, дворик.

Но, к счастью, на этот раз пребывание в одесской тюрьме не было продолжительным: не получив необходимых материалов для передачи дела в суд, Урицкого в порядке государственной охраны, за принадлежность к одесской организации социал-демократической рабочей партии выслали в Печорский уезд Архангельской губернии под гласный надзор полиции сроком на два года.

1 марта 1913 года Урицкий был этапом препровожден туда для отбывания наказания.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Больному Урицкому надлежало поселиться в одной из деревушек, близ маленького городка Пинеги Архангельской губернии. В марте здесь еще далеко не весна — мороз не меньше десяти градусов, деревянные избы стоят, засыпанные снегом почти по самые крыши, от изб проложены узкие тропки. Конвоир, доставивший ссыльного к месту поселения, молча хлестнул низкорослую северную лошаденку и, не оглядываясь, двинулся в обратный путь. Моисей поднял свой узелок. Куда идти? Ближе к середине деревеньки дома были побогаче, за высокими заборами лают цепные псы. Урицкий направился к крайней избушке, стоящей у самой опушки таежного леса.

— Видать, ссыльный? Ну, заходи, заходи, — пригласила его немолодая, но удивительно красивая женщина, — У нас тут постоянно кто-нибудь живет. Вот недавно такой Шкапин, из Петербурга, уехал домой. Может, знаешь?

— Нет, к сожалению, не знаю. Петербург большой, — сказал Моисей и сразу решил тут остановиться. Приветливость женщины подкупала. Во дворе он увидел коровник, приятно пахнет сеном, значит, можно рассчитывать на молоко, оно так нужно его больным легким.

— А сколько будет стоить комната в месяц? — спросил Моисей.

— Да уж дорого не возьмем, — улыбнулась хозяйка. — Поможешь по хозяйству, и ладно.

Очень скоро Урицкий понял, что его выбор правилен. Муж хозяйки, из бывших ссыльных, так и остался здесь по окончании срока. Он промышлял охотой, ловил рыбу на Цильме, притоке Печоры. Моисей был неплохим помощником на рыбалке, наивно полагая, что влажный таежный воздух поможет избавиться от кашля.

По совету хозяина он стал наведываться в городок Пинегу, где имелась целая колония ссыльных, организовавших неплохую библиотеку. Когда ссыльные признал в Урицком своего, ему стали давать и нелегальную литературу, чудом попадающую в этот далекий край.

Но ни молоко, ни воздух, ни заботы хозяйки не помогали: болезнь прогрессировала, и в мае он был вынужден как в свое время в Вологодской ссылке, подать прошение архангельскому губернатору о разрешении выехать на срок ссылки за границу. Заявление Урицкого было переслано министру внутренних дел, и 23 июня 1913 года тот наложил резолюцию:

«Разрешить Урицкому, ввиду его болезненного состояния, выезд с тем, что если он вернется в пределы империи ранее 1 марта 1915 года, то состоявшееся о нем постановление Особого совещания будет вновь подлежать приведению в исполнение».

Тепло распрощавшись с хозяевами, Урицкий пешком ушел в Пинегу, а 29 июня выехал в Архангельск. Затем через хорошо знакомую Вологду — в Петербург и наконец в середине июля вторично покинул Россию, выехав в Берлин.

В проходном свидетельстве полиция указывала его приметы, видимо, боясь, как бы революционер не перешел на нелегальное положение: «…лет — 39, рост — 2 аршина 4 вершка, волосы темно-русые, нос обыкновенный, лицо чистое, глаза — карне, особые приметы — близорукий, носит очки».

С первых дней по приезде в Берлин Урицкий сразу же взялся за знакомую уже работу — переправку в Россию нелегальной литературы. Отлично владея немецким языком, умея находить и включать в работу нужных людей, он мог выполнять задачи, порой невыполнимые для всех остальных в колонии. А эти дела становились с каждым днем все труднее и опаснее. Если раньше немецкая полиция смотрела сквозь пальцы на деятельность русских социал-демократов, то теперь, когда назревала империалистическая война, все, что относилось к России, вызывало раздражение у полицейского начальства, и оно старалось все больше урезать свободы русских политических эмигрантов.