Светить можно - только сгорая - Михаил Скрябин

— Спасибо за заботу, — иронически прищурился Урицкий.

— И еще последнее, о чем я обязан вас предупредить, — поднялся чиповник из-за стола, и в его голосе неожиданно зазвенел металл. Лицо стало злобным. — Если наблюдение донесет, что вы продолжаете заниматься противоправительственной агитацией или еще какой-либо политической деятельностью, последует решение о ссылке вас в более отдаленные места Вологодской губернии или взятие снова под стражу.

— Теперь вопросов больше нет, — поднялся и Урицкий.

Признаки туберкулеза, появившиеся у Урицкого в Печерской крепости, в сибирской ссылке и еще в большей степени в провинциальных тюрьмах Малороссии, все усиливались. Нужно было длительное лечение. Условия же европейского Севера в Вологде в самый короткий срок могли привести к трагическому исходу.

Но Моисей Урицкий вовсе не собирался дать возможность жандармам похоронить себя на Вологодском кладбище. Его ждала борьба, и он ее жаждал. А для того чтобы продолжать борьбу, нужно выжить. И в один из влажных вологодских дней наступающего северного лета, когда кашель сотрясал тело, пригибал к земле, Моисей написал заявление «по начальству» о разрешении «вследствие состояния здоровья выехать на срок ссылки за границу».

Полицейским врачам не требовалось много времени, чтобы определить острый характер туберкулезного процесса. Они констатировали, что болеань опасна для жизни, и царские чиновники были вынуждены заменить ссылку в Вологду выездом для лечения за границу. Было поставлено одно условие: поедет Урицкий за свои собственный счет и оплатит стоимость проезда до границы и обратно двух сопровождающих жандармов.

И опять пришла на выручку Берта. 20 августа 1908 года Моисей Урицкий получил от вологодского губернатора заграничный паспорт и 25-го выехал в Германию. Почему в Германию? Во-первых, в совершенстве владел немецким языком, а во-вторых, представлялось, что именно в Германии социал-демократическое движение носит легальный характер.

На пограничной станции распрощался с сопровождающими жандармами и покинул царскую Россию, но когда поезд покатил по чужой территории, Урицкий почувствовал вдруг, как что-то оборвалось в душе: ведь теперь на все время ссылки он оторван от родины и не сможет туда вернуться, так как будет немедленно арестован. И несмотря на всю ненависть к жандармам вообще, Моисей ощутил, чю ему не хватает этих двух русских, которые, понимая всю ненужность своей миссии, не докучали в пути, даже бегали на станциях, исполняя ею мелкие поручения, сочувствуя больному ссыльному.

— Далеко путь держите? — обратился к Урицкому ого попутчик, сосед по купе. Спросил по-французски и, поняв, что сосед затрудняется с ответом, повторил свой вопрос по-немецки.

«Филер? Провокатор?» — мелькнула привычная тревожная мысль. Потом, вспомнив, что он уже давно за пределами России, усмехнулся.

— Пока в Берлин, а дальше видно будет, — ответил Урицкий на великолепном немедком языке.

— Эмигрант? — догадался сосед.

— Нa два года вместо ссылки, — ответил Урицкий и вдруг понял, как это прекрасно говорить людям правду, не опасаясь подвоха, не боясь, что каждое сказанное тобой слово может быть донесено в полицию или жандармерию.

Сосед оказался словоохотливым. Он очень скоро рассказал, что родом из Бельгии, что по политическим убеждениям — социалист.

— Вот вы выбрали Германию, — говорил бельгиец, — а у меня, как, впрочем, у многих бельгийцев и французов, есть толика недоверия к немцам. Они находятся под влиянием военщины, которая ведет войны против малых и средних стран Европы. Они могут быть одновременно и социал-демократами и кайзеристами.

— Я полагаю, что вы не правы, — возразил Урицкий. — Германские социал-демократы заслуживают уважения. Из Германии и Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Это они убедительно доказали, что социализм обязательно придет на смену капитализму, а значит, возможна победа пролетариата над буржуазией.

— Я теперь познакомился со многими русскими революционерами, — задумчиво, как бы рассуждая сам с собой, снова заговорил бельгиец, — к вам, к русским социалистам, мы питаем большое доверие. Немцы же другое дело. Они умудряются верить Карлу Марксу и одновременно не снимать у себя дома портреты Бисмарка и императора Вильгельма.

— Наверное, одни верят в Карла Маркса, а другие любуются портретами Бисмарка, — начал было Урицкий, но по усмешке собеседника понял, что его не переубедить.

— Хотите, я вам расскажу одну интересную историю? — неожиданно спросил бельгиец.

— О немецких социал-демократах?

— Да, о них. Как-то в Брюссель приехал хор германских рабочих, социал-демократов из города Дюссельдорфа. В программе хора — немецкие народные песий. Хор большой, человек около двухсот. Наши рабочие валом повалили на это зрелище. Еще бы, настоящие рабочие и вдруг — артисты.

Но внешний вид «артистов» произвел на бельгийских рабочих странное впечатление. Ничего от пролетариев, угнетенных капиталистическим обществом. Наоборот, все в сюртучных парах, накрахмаленных тугих белоснежных воротничках и манжетах. И белые парадные перчатки. Все они напоминали лакеев из ресторанов.

Зрители ждали, что откроется концерт мощными звуками «Интернационала». Но этого не последовало. Хор удивительно хорошо пел народные песни своей страны. Так хорошо, что многие заслушались. Многие, но не все. «Интернационал!» — выкрикнул кто-то из зала. «Интернационал! Интернационал!» — загремело со всех сторон зала. Словно не расслышав этого призыва, хор снова запел о счастливой любви какой-то Гретхен к какому-то Гансику. Песню уже не слушали. «Интернационал! Интернационал!» — требовали зрители.

Хормейстер поднял руку, призывая к вниманию. Зал стих.

«Дорогие друзья, — хорошо поставленным голосом обратился руководитель хора к зрителям. — Полиция нам не разрешила петь революционные песни».

— И так во всем, — завершил рассказ бельгиец. — Германские социалисты не производят впечатление людей, готовых к революционным действиям. Немцы в течение веков следовали любым существующим закопам, действовали лишь с разрешения полиции.

Живя в Германии, Урицкий часто вспоминал своего попутчика. Все в этой стране было чужим и многое не очень попятным. Правда, берлинская полиция действовала теми же методами, что и российская. Уже на следующий день после приезда Урицкого пригласили и полицейское управление и довольно недвусмысленно заявили, что большой радости от прибытия в Германию русских революционеров не испытывают. Необходимо иметь достаточные средства к существованию или в течение нескольких дней устроиться на работу. А с работой русским эмигрантам, как правило, не везло. Многие не знали языка, а те, кто знал, не знали особенностей чисто немецкой жизни. Политические эмигранты были в довольно тяжелом положении. Люди с рабочими специальностями устраивались на фабрички и заводики к мелким промышленникам, но таких было меньшинство. Большинство же, в основном из числа интеллигентов, перебивались случайными заработками: мыли стекла в квартирах и магазинах, развозили по домам молоко, белье из прачечной, а то и убирали улицы и чистили мусорные бачки.

Сносно могли существовать только те, кто имел достаточно громкое литературное имя. Их допускали к журналистской деятельности в мелких журналах и многочисленных частных газетках. Хуже всех было профессиональным революционерам, которые существовали в эмиграции за счет эмигрантской кассы. Бедная касса не могла даже просто прокормить их, не говоря уж об оплате более или менее приличного жилья.

…После собеседования в полиции Моисей Соломонович понял, что и здесь его не оставят в покое. Прожив в Берлине около месяца, он наладил связи с политическими эмигрантами и занялся организацией пересылки в Россию нелегальной литературы. Через месяц, изрядно намозолив глаза берлинской полиции, он решил выехать на «постоянное жительство» в небольшой городок Шарлоттенбург, где и прожил около года.

Понимая, как эмигрантской кассе трудно содержать большое количество эмигрантов, Урицкий в Шарлоттенбурге становится корреспондентом многих берлинских газет и этим не только добывает себе средства к существованию, но и старается пополнять эмигрантскую кассу, возвращая ей затраченные на него марки. И отсюда он продолжает отправлять в Россию большое количество нелегальной литературы. Эта работа заставила Урицкого в сентябре 1909 года переехать в Дрезден. Все было бы сносно, если бы не болезнь, которая приняла настолько угрожающий характер, что он не смог больше работать. Началось обильное кровохарканье. Единственно, что могло спасти его, по мнению врачей, был немедленный отъезд в Швейцарию, где туберкулезный санаторий Давос-Дорф мог если не излечить окончательно, то хотя бы затормозить развитие болезни.