Хуррамабад - Андрей Волос

Он сделал несколько шагов вперед и оглянулся. Переулок был по-прежнему пуст.

Столько уже было всякого страха сегодня пережито, что теперь, когда он решился, его даже не затрясло.

— Сейчас! сейчас!.. — забормотал Беляш. — Сейчас!

Он подбежал к дверям магазина и сунулся внутрь. Перехватило горло — дым был ядовит и горяч. Здесь было странно шумно — каждый шаг по усыпанному битым стеклом полу сопровождался скрежетом и звоном, а толклось тут человек десять, и их фигуры в дыму казались темными сгущениями того же дыма. Справа от него в сизом полумраке какой-то парень… нет, двое… шуровали в ящике, торопливо, но методично вытрясая на стол драгоценности из маленьких картонных коробочек. Беляш успел сообразить: понятно, коробочек-то в карманы много не натолкаешь!.. их если только в охапку хватать, да на улицу!..

— Уштур!.. Э-э-э, Уштур! — шумнул один из них, кашляя, когда Беляш черным приземистым силуэтом возник на пороге.

— Ман, ман! Тинч! — ответил он вполголоса и метнулся в ту сторону, где горело, где дым был гуще, — к дальним прилавкам.

Все внутренние витрины были поколочены и опустошены. Однако, видать, брали с большой поспешностью: кое-где золото осталось лежать на бархате вперемешку с осколками стекла. Задыхаясь от страха и не чувствуя порезов на заледенелых пальцах, Беляш стал хватать какие-то предметы, суя их в карманы и не понимая, что это — осколки или украшения.

Секунды тикали прямо в голове — одна… вторая…

Дым душил.

— Сейчас… сейчас… — бормотал он, хрипя.

Секунды тикали, и каждая из них наконец-то обещала счастье. По сравнению с тем как метались в голове мысли, время текло все-таки медленно.

— Уштур! Э-э-э, Уштур!.. — завопил второй. — Хозыр!

И что-то еще раздраженно крикнул, но что именно, Беляш не разобрал за скрежетом и треском. Понял только, что его приняли за какого-то Уштура, но эта ошибка — ненадолго.

Нужно было спешить. Он бросился к следующему прилавку и на мгновение окаменел — там было желтым-желто. Он сгреб в ладони, сколько смог захватить, запихал в карманы и, хрипя от удушья и спотыкаясь, побежал к дверям.

Легкие разрывались. Захлебываясь, он вывалился наружу и со всхлипом всосал чистый воздух. Перед глазами плыли деревья, дома, проклятый дым, солнце, асфальт. Все было испещрено красными точками. Штаны сползали под тяжестью карманов. Беляш подхватил их руками.

— А-а-а!.. — пьяно заорал кто-то сзади. — Да это же не он! Сволочь!.. Я тебя знаю!

Сердце сжалось, и Беляш хотел обернуться, но в эту секунду все кончилось, и он, не почувствовав ни боли, ни сожаления, не успев даже схватиться за разбитую голову, мешком повалился на асфальт.

Дедушка Нурали говорил, что мертвый человек почти ничем не отличается от живого. Живой бодрствует, даже когда спит, а мертвый спит всегда. Но спит он чутко — не так, как живой человек, — и слышит все, что происходит на земле: шаги живых, пение птиц, шум дождя, раскаты весеннего грома, стрекотание цикад и кузнечиков… Он слышит все, но не просыпается, а только отмечает сквозь сон — вот ветер зашумел листвой… вот защебетал соловей… вот гремит обвал высоко в горах… Пройдут годы и века, поменяются поколения, одно за другим ложась все в ту же землю, а он будет спать, прислушиваясь… И однажды вздрогнет и откроет глаза, потому что раздастся звук, которого он ждал все это время, — грозное пение золотой трубы архангела Исрафила!..

Когда его оттерли от Беляша, Камол неожиданно оказался окруженным юнцами. Должно быть, им уже не хватило места у дверей штурмуемого автобуса, и они, распираемые энергией и похожие на свору взбесившихся щенков, толклись за спинами счастливчиков, воя и грозя.

— Почему пиджак?! — брызгая слюной, заорал вдруг один из них, упираясь в Камола сумасшедшим взглядом белых глаз. — Костю-ю-ю-юм!! Почему-у-у-у!!

Его обступили здесь же — словно сжался кулак и всеми пятью пальцами обхватил вожделенный предмет.

— Ты не таджи-и-и-ик! — кричал белоглазый, содрогаясь. — Таджик должен носить чапа-а-а-ан! Русская сволочь!.. Все армянам отдали! А нам подыха-а-а-ать?!

Чтоб выпутаться, нужно было их отвлечь. Камол присел, уворачиваясь от целящих в него рук, и неожиданно заголосил, закидывая лицо к небу:

— Деньги — тлен, а люди — прах!..

Он притопнул и крутанулся на одной ноге.

— Дорог нам один Аллах!..

Еще притопнул, и еще, и снова — фр-р-р!

— Деньги — тлен, а люди — прах!..

Притопнул, притопнул, притопнул! Крутанулся, поднял над головой руки, ударил в ладоши, скалясь.

— Дорог нам один Аллах!..

И опять затянул, вскинув руки открытым небу объятием:

— Деньги — тлен, а люди — пра-а-а-а-а-ах!..

Кто-то засмеялся.

— Подождите! — закричал Камол. — А вот кто угадает!

Он звонко пустил в небо свой полтинник.

— А вот кто угадает!..

Он привлек к себе внимание еще некоторой части нападавших, и они растерянно рассматривали этого сумасшедшего, который бросал в воздух жужжащую монету, приплясывал, скалил гнилые зубы и заливался визгливым хохотом.

— А вот кто угадает, орел или решка! Солнце или звезда, жопа или пизда!!!

Они стояли — ухмыляясь, гыкая, показывая пальцем; они стояли — покатываясь со смеху, а один ловко плюнул и попал ему на пиджак; они ржали, потому им были смешны его глупые ужимки, матерные стишки, которыми он сыпал направо и налево, в особо сочных местах переходя на русский, — но все-таки они стояли, а не избивали людей…

Теперь Камол быстро шагал задами Путовского базара, неширокой улочкой, обычно битком набитой спешащим по торговому делу народом, а сейчас — зловеще пустой и тихой.

Всегда здесь было шумно и тесно, с утра до вечера звучали голоса, слышались восклицания, оклики — знакомые останавливались, чтобы поздороваться, пожать руки, спросить о делах… здесь, под старым чинаром, стояло несколько столиков… пахло аппетитным дымом танура, самбусой… Бухарский еврей Алик, до пояса высовываясь из сапожной будки, зазывал к себе клиентов…

Теперь было пусто, и Камол тоже чувствовал себя опустошенным.

Он шел, суеверно зажав в кулаке свой заветный полтинник.

Со стороны площади опять послышались выстрелы, и он невольно прибавил шаг, хоть и не испытывал страха — только унижение и горечь.

На перекрестке было дымно.

Разгромленный «Ювелирторг» зиял выбитыми витринами.

У порога лежал человек, и Камол, еще не разглядев его толком, почувствовал вдруг, как нехорошо екнуло сердце.

Он подошел ближе. Под ногами то и дело хрустели картонные коробочки.

Стараясь не запачкать рук, Камол перевернул Беляша на спину. На лбу и подбородке кровь уже запеклась. Правый глаз был открыт, а левый зажмурен — и если бы не гримаса ужаса, застывшая на лице, могло бы показаться, что Беляш озорно подмигивает.

— Вай, до-о-од!.. — шепотом протянул Камол, качая головой. — Ц-ц-ц-ц-ц!.. Ой, бедняга! Что же они с тобой сделали!..

Он точно знал, что, если человек умер, а глаза его не закрылись, это означает, что на душе покойника лежит какой-то тяжелый грех. Недоуменно морщась, он попытался припомнить, не делал ли Беляш в жизни чего-нибудь плохого. Он вспомнил то, что Беляш был начальником фонтана… и то, что у него не было семьи… и то, что он никогда не жалел денег — если они у него были, конечно… Он не смог припомнить, были ли у него дети — никогда Беляш не говорил о детях… Он сидел на корточках и напряженно вспоминал жизнь Беляша такой, какой он ее знал. И когда оказалось, что на ум не приходит ничего серьезного — такого, из-за чего глаза покойника должны оставаться открытыми, — Камол осторожно протянул руку, с чистой совестью закрыл Беляшу открытый глаз, и лицо мертвого стало умиротворенней.

— Э-э-э, бечора!.. — повторил Камол. — Что они с тобой сделали, брат!.. Зачем?..

Как он и предполагал, денег у Беляша не оказалось.

Озирясь и то и дело роняя на окровавленный асфальт то колечко, то сережку, Камол торопливо выгреб из карманов спортивных штанов и рассовал по собственным карманам тяжелые горсти цепочек, кулонов, каких-то подвесок, колец… Все новенькое — с белыми глянцевыми бирочками, на которых красное было особенно заметно.

Поколебавшись, он расстелил на асфальте носовой платок и встал на колени.

Ветер трепал свежую листву и разметал пепел.

— Веди нас по дороге прямой… — бормотал он. — По дороге тех, кого Ты облагодетельствовал… а не тех, на кого Ты гневаешься… и не заблудших…

Прочитав молитву четырежды, он в последний раз припал к земле, провел ладонями по лицу, поднялся и, не оглядываясь, пошел прочь.

Глава 7. Ужик

Дом стоял возле самой дороги, ведущей от аэропорта к центру Хуррамабада. В середине февраля мимо дома прошла колонна танков, прибывших накануне большими транспортными самолетами. Анна Валентиновна была убеждена, что земля не вынесла того тяжкого грохота, что сопровождал их воинственное движение, и не то просела… не то подалась… короче говоря, что-то в ней сдвинулось — благодаря чему напуганный Ужик смог пробраться из подвала, где, видимо, жил прежде, под ее кухню, под самый пол… и однажды высунул голову из небольшой дырки в углу между неплотно сходившимися плинтусами.