Степан Халтурин - Вадим Прокофьев

Теперь, вечером, он мог целиком отдаться чтению. Амосов пристроился рядом.

Читали молча, глотая страницы, пропуская рассуждения. И перед Халтуриным все яснее, все ярче вставал облик Москвы рабочей, вскрывались «язвы пролетарства».

Оказывается, в дворянско-купеческой Москве из 500 тысяч жителей только в крупной промышленности было занято 70 тысяч человек. Это столько же, сколько проживало в ней крупных «хозяев» и мелких «хозяйчиков»-собственников, вместе взятых. А сколько же их было на других предприятиях? Рабочих, относящихся к легкой промышленности, служивших при московских торговых заведениях? Число их было огромно: 5 500 в пищевой промышленности, 3 тысячи рабочих силикатных заводов, 2 500 кожевников, 8 600 легковых и ломовых извозчиков, работающих «от хозяина», 428 машинистов, 260 кочегаров, 907 сторожей и т. д.

А ведь работала по найму и эксплуатировалась не менее жестоко, нежели рабочие, всевозможная прислуга. В Москве ее было 91 тысяча, причем 85 500 — это домашняя прислуга, самая бесправная, забитая, и среди нее 58 500 женщин.

Эти цифры поразили Халтурина и Амосова. Им, выросшим в деревне и вступившим в самостоятельную жизнь в губернском городе, Вятка казалась огромной. Но в Вятке жило около 25 тысяч человек. Значит, в Москве было вдвое больше только женской прислуги, чем всех жителей в Вятке. Цифры вызывали удивление. Но где же жили эти 70 тысяч рабочих крупных предприятий, как они работали, сколько получали? Атлас только отчасти мог удовлетворить острый интерес Степана. Жили рабочие в условиях, в которых всегда живут они в периоды «первого расцвета» промышленного капитализма, когда буржуазия празднует свою «весну». Весной в России мокро и холодно; грязь и слякоть русской промышленной весны доставались, конечно, прежде всего на долю пролетария. Только наиболее ценные для хозяина, наиболее квалифицированные рабочие имели возможность снимать отдельные полуподвальные каморки.

В Москве в 70-х годах подвальные квартиры составляли 10 процентов всех жилых помещений, и ютилось в них 59 тысяч человек. Чем хуже было подвальное помещение, тем гуще оно было заселено. На глубине трех аршин от поверхности земли в одной комнате в среднем проживало четыре жильца, а глубже в землю, в кротиных норах на одну комнату их приходилось уже пять.

Как-то еще в Вятке Песковский рассказывал Степану: «Мне в голову пришла мысль пройтись по московским подвальным катакомбам. Представь себе, побывав в 196 таких, с позволения сказать, квартирах, я пришел к выводам, что средний объем квартир немного более 13 кубических саженей, а живет в этакой квартире более 10 человек. И кто же они? Чернорабочие, поденщики, мелкие ремесленники, прислуга, среди них 1/6 часть составляют дети. Ужасно!»

Халтурин невольно оглянулся. Комната, которую они заняли после утомительных блужданий по Москве, очень напоминала те, о которых говорил учитель. Она была при портновской мастерской. «Хозяйчик» с подмастерьями ушли гулять на свадьбу, иначе спать им было бы негде. Тонкая перегородка разделяла комнату. В передней ее части с большой русской печью находилось рабочее помещение, там, наверное, и жили подмастерья, а в другой половине, где поместились Халтурин и Амосов с женой, жил хозяин с семьей.

Душно было в этой комнате, и хотя на дворе уже стояла осень, вторых рам не было, их, вероятно, не вставляли до самых лютых морозов. Халтурин прошел в рабочее помещение, там стояли портновские верстаки, а на них лежали постели: невероятно грязные, сбитые от времени матрацы, вместо подушек лохмотья изношенного верхнего платья.

Амосов позвал Степана, он дочитал страницу и ждал, когда Халтурин вновь сядет за книгу. И снова цифры оживали картинами рабочей Москвы.

На московских ткацких фабриках ткачи почти всегда спали в мастерских, на своих ткацких станках. На таком станке, два с половиной аршина в длину и два в ширину, спала целая семья. А Степан знал о таких хозяевах, которые бессовестно уверяли, что рабочие любят так жить и что в отдельную спальню рабочего и не заманишь. А сколько блох было среди пыли ткацких цехов! Даже терпеливый русский человек не выдерживал и летом убегал спать во двор.

Амосов уснул. Степан потушил лампу и тоже лег в своем углу. Но разве заснешь…

«А как живут рабочие Америки?» Теперь уже Халтурин не мог отрешиться от мысли о жизни тех, кто все создавал, ничего сам не имея. Коммуна — мечта, которая привела сегодня его в Москву, завтра умчит в Германию, а потом причалит к берегам Нового Света. Но в мечту врывалась действительность, она давила своей неприглядностью, вызывала бурю негодования, острое желание бороться. Но как? Вместе с кем?

И снова, ворочаясь без сна на своем жестком ложе, Халтурин вспоминал все, что он читал, слышал от друзей и товарищей о тех, кто борется здесь, в России, борется с царем и царизмом.

И впервые в голову закралась мысль: «А может быть, и не нужно ехать за границу, не бегство ли это? Ведь я русский, и русскому человеку хочу счастье добыть».

Наутро, оставив товарищей спящими, Халтурин выбрался из дома с твердым намерением увидеть своими глазами все, о чем он прочел вчера. Вдумчивый и пытливый характер не давал Степану засиживаться на одном месте и бесплодно мечтать. В России вновь назревало что-то. Но что? Привычным для Халтурина было слышать «крамольные», революционные речи от интеллигентов-разночинцев. Их рассуждения о роли крестьянства в грядущей революции также не вызывали, казалось, возражений. Но Халтурин еще в Вятке, в училище, готовился стать рабочим-столяром. И все, что касалось рабочих, интересовало и волновало его, заставляло искать место рабочего в революционной борьбе. И эти думы находили отклик и среди его друзей. Задумывались над рабочим вопросом и такие мыслители, как Берви-Флеровский, а за границей уже прямо заявляли, что человек будущего — пролетарий. Это было необычно, требовало проверки. Халтурин знал, что человек осознает свое материальное и социальное положение только в сравнениях. Об этом писал еще Лавров, «Исторические письма» которого с таким увлечением читались в кружке, в Вятке. И не было в России другого такого города, как Москва, где бы эти сравнения, эти контрасты так отчетливо бросались бы в глаза в 70-х годах XIX века.

Москва — дворянский заповедник — одно, там свои нравы, обычаи; Москва купеческая — другое, здесь уже и быт и нравы другие, и, наконец, Москва работных людей, крестьян-поденщиков — совершенно не похожая на два первых облика первопрестольной столицы. Там Английский клуб, Пашковские и Румянцевские особняки, лукулловы пиры у Тестова, а здесь хижины и фабричные бараки, кабаки и продуктовые лавки; там барчуки с боннами и болонками на Тверском бульваре, а здесь грязь и пыль Преображенского поля с маленькими оборвышами, выискивающими в помойках куски съедобного.