Девушка выбирает судьбу - Утебай Канахин

Черные сани, запряженные парой лошадей, затерялись в белой круговерти бурана, как лодчонка рыбака в бушующем океане. Кругом — безлюдная степь, кажется, здесь никогда не слышалось человеческого голоса. Только черные сани то поднимутся на косогор, то опять исчезнут в низинах, заполненных крутящимся сизым снегом. В такой кромешной мгле казаха может спасти от неминуемой гибели лишь верная и преданная лошадь.

Из маленького уездного городка черные сани направляются к небольшой железнодорожной станции. Между ними — двести двадцать километров снежной безлюдной степи. Летом здесь аулы располагаются почти впритык друг к другу, как дома в горах. Джайляу, золотое джайляу! Казахи всегда сначала думают о скотине, потом уже о себе. Едва похолодает, они перегоняют весь свой скот — овец, коров, лошадей и верблюдов — туда, где теплее, где много корма и можно укрыться в зимнее время. Такими уютными местами для зимовки бывают широкие поймы рек и озер. Там одинокие кыстау[10] сиротливо чернеют в нескольких верстах друг от друга. После откочевки летнее шумное джайляу становится похоже на невзрачную верблюжью кожу, с которой до последнего клочка содрали бархатистую шерсть. С наступлением зимы жизнь теплится только в бекетах[11], расположенных вдоль дороги. В ясный морозный день за многие версты виден дым, поднимающийся из их коротких труб, как фонтан кита среди океанского простора. Приветливо зовет к себе промерзшего до костей путника этот дым теплого очага!

А кони идут ходко, резво, уверенно. Добрый ли овес прибавляет им силы, или черные сани, сделанные из сухого дерева, легки и раскатисты, а может, природная выносливость помогает им одолевать и злой буран, и ослепляющую пургу, и лютый мороз. На дуге у коренной три медных колокольчика, крупный — посередине, те, что поменьше, — по краям. Их мелодичный звон бодрит и успокаивает душу в ревущем диком оркестре степного бурана.

Кучер старик похож на русского деда-мороза: усы и борода, брови и ресницы покрыты толстым слоем снега; полы широкого овчинного тулупа, большущие саптама[12] — все занесено снегом. Но черные раскосые глаза озорно блестят, как вода в глубоком колодце.

В крытых санях с маленькими оконцами темно и неуютно, Толкын наглухо закуталась в свой дорогой норковый тулуп, лишь немного виднеются беленькие, почти детские, валенки да на шапке покачивается пучок совиных перьев. Она глубоко засунула руки в рукава и полулежит на правом боку.

На лице Наурыза выделяются черные, как смола, пышные усы. Лоб высокий и несколько покатый. Большой нос с горбинкой, крупные черты лица. От его шубы все еще отдает томарбояу[13]. Шуба выглядит более чем скромно по сравнению с нарядным норковым тулупом, поэтому Наурыз, чтобы не уронить достоинства, просто накинул ее на плечи. На голове у него лисья шапка-ушанка с верхом из синего сатина. Девушка свободно вытянула ноги, джигит сидит сильно согнувшись.

Перед тем, как выехать из бекета, Толкын строго предупредила старика кучера: «Сегодня я должна быть дома!» Наурызу это не понравилось, даже вызвало раздражение. «Наверно, по ком-то сильно соскучилась…» — усмехнулся он про себя. Задумавшись, он за всю длинную дорогу не проронил ни единого слова.

До вчерашней ночи Наурызу казалось, что характер у Толкын нежный, как шелк, что она весела, как лучи весеннего солнца. «Какая умница, как хорошо говорит! И все-то ей дала природа — ум, характер и красоту! — восхищался он про себя. — Дай, аллах, ей счастья с достойным человеком».

И о чем бы он ни думал, мысли его постоянно возвращались к ней. Ему уже казалось, что она может стать его женой, но трезвый голос охлаждал разыгравшееся воображение.

«Разве ты пара ей? Она — единственная любимая дочь богача Бахтияра. А дедушка ее со стороны матери — известный на всю губернию купец. Недаром же в народе говорят: „Богачу равен только богач“. Эти вот сделанные по последней моде сани вместе с двумя лошадьми дед подарил ей за то, что она провела у него зимние каникулы. А ты кто? Бедняк, голодранец. Кто отдаст за тебя такую именитую особу? Да она и сама не пойдет за тебя, такого».

Думая так, Наурыз Мынжасаров сильно прибеднялся. Он был из интеллигентной казахской семьи. Отец его окончил Варшавский университет, уже двадцать лет работает врачом. В прошлом году его перевели в эти края.

Отчужденность Толкын удручала и раздражала джигита: «Подумаешь, дочь бая! Зазнайка. Нашла с кем играть. Нет, милая, я тебе не мышка. И не стыдно?!» — казнил он ее про себя. Но тот же трезвый голос напомнил: «Не смей так говорить! Кому должно быть стыдно? Тебе или ей? Тебе. Что ты сделал прошлой ночью? Что замышлял? Ну, признавайся? Всю правду говори! Да поживее!..»

Да, во всем виноват только он сам. И сейчас ему стало так же стыдно, как в тот момент, когда Толкын с гневом отбросила его руку. Теперь он смотрел на девушку с мольбой и отчаянием, мысленно заклиная ее забыть все и простить его. Но Толкын и не смотрела в его сторону. Казалось, она с нетерпением, ждет часа, когда можно будет избавиться от своего спутника. И Наурызу становилось все тяжелее.

Утром он даже не хотел ехать вместе с ней. Но на бекете не оказалось другой подводы, которая могла бы подвезти его до железнодорожной станции. Ему ничего не оставалось, как смирить свою гордыню. «К чему приводит дедовский дастур[14]… Считаю себя борцом за счастье трудового народа, образованным человеком, на студенческих вечеринках и диспутах проклинаю калым, и после всего этого — такой мерзкий поступок! Как гадко! Скотина — и только!..» — казнил себя Наурыз.

О, если бы что-нибудь случилось с лошадьми. Тогда он взял бы Толкын, замерзшую и обессиленную, на руки, как маленького ребенка, и с радостью донес до порога ее дома, а сам молча отправился дальше.

Но с лошадьми ничего не случилось, сани тоже остались целыми. И к вечеру, когда зажглись хитроглазые электрические лампочки, под стук колес проходящего на запад поезда они приехали на станцию. За железнодорожным переездом Наурыз попросил остановиться. Он холодно попрощался с шустрым стариком, как будто тот был виноват во всем, что случилось, буркнул Толкын что-то похожее на «спасибо» и, взяв свой маленький чемоданчик,