Кудринская хроника - Владимир Колыхалов

Савушкин понимает, что есть суровая необходимость, а есть и натуральное варварство. Разве это не варварство, когда те же геологи, сейсмики по осени начинают утюжить тайгу на вездеходах, дичь боровую с подъезда скрадывают и стреляют, убивают ее в огромных количествах! «Иметь бы вам совесть!» — с горечью говорил таким разбойникам Савушкин. И не только сокрушался, не только говорил, но и воевал с разбойниками, до того воевал, что те стали бояться попадать ему на глаза. И добился в конце концов того, что начальство нефтеразведки потребовало регистрации ружей, всех заставило вступить в общество рыбаков и охотников — то есть навели в этом деле порядок.

Словом, образом охотника Савушкина автор как бы говорит читателям, что по-государственному мудро относятся коренные сибиряки ко всему тому, что совершается вокруг. Не «покорять» надо тайгу, убеждены они, а разумно, по-хозяйски, обживать ее, только тогда она откроется перед людьми со всеми своими несметными богатствами.

Так ведет Владимир Колыхалов свою основную линию, разрабатывает свою «сквозную» тему, решает главную задачу — показать прекрасную сибирскую землю и людей, что живут и трудятся на этой земле.

Писатель сейчас находится в зрелой поре и наверняка не раз еще порадует поклонников его таланта новыми яркими произведениями.

Рядом с другом

1

В июле в тот год на Амуре стояла изнуряющая жара. Медное солнце начинало день рано и поздно кончало его. Дали могучей реки блестели до рези в глазах. Даже в тени не ощущалось отрадной прохлады. Воздух застыл в сковывающей, немой тишине. Одуревшие от зноя травы испаряли так много ароматов, что трудно было дышать. Высоченные травянистые заросли утрами никли под тяжестью изумрудных рос. В такую пору достаточно было сделать шаг, чтобы вымокнуть тут же. Раскаленные за день скалы и прибрежные камни, принимая ночную влагу, испаряли ее и окутывались туманом. Остывали они только перед рассветом и как бы отпотевали. Тогда было приятно на них сидеть и лежать, глядя на бледную голубизну неба, которая в полдень станет еще бледнее, будет дрожать и струиться маревом.

За многие годы жизни здесь, на Амуре, я попривык к таким ласкам природы, но мой земляк из Сибири, со Средней Оби, Владимир Григорьевич Гроховский, никогда не бывавший тут, днями не находил себе места. Встанет под тенью черной березы, обхватит рукой ее шероховатый ствол и тонко поскуливает:

— Да что же это? Где человеку спасение найти? Как под колоколом…

Нечем помочь! Я сам измучен жарой, одежда на мне пропотела и заскорузла от соли, я пью такую же приторно-теплую воду и не могу утолить жажды. И утешаю:

— Зато, дружище, днем ни комаров, ни мошек, ни мух! Одни кузнечики. Какая чудесная музыка! А пейзаж… Ты только взгляни!

Известный художник, мастер пейзажа и графики, он искренне восторгается всем, что нас окружает, но из-за этой треклятой жары работает мало. Этюдник его сиротливо стоит под зонтом на цветущей поляне. Удается «схватить» кое-что утром и кое-что вечером. А днем — вот такое поджаривание на сковородке. Хоть бы ливень упал, прошумел! Хоть бы тучи нашли и родили грозу невиданной силы! Ждет обновления природа. И мы его ждем…

Вижу — идет Гроховский к реке, вижу — забрел по колено в одежде, а потом — ухнул весь, с головой. И плавает! Бородка, усы оклинились, голубые глаза блестят радостью, длинные волосы опали по сторонам. Дивно смотреть на него. И я в порыве сам разбегаюсь и прыгаю в воду.

И тепла же она — как молоко парное! Одежда прильнула к телу, неприятно теснит движения. Но дыхание углубилось, и жары такой уже нет. Мы плаваем долго и вылезаем довольные. Теперь так и будем делать. Я засекаю время. Не проходит и полчаса, как наша одежда уже сухая до нитки.

Время к обеду. Чтобы сготовить его, надо добыть рыбы. Закидушки давно расставлены. Сильным течением их оттеснило вбок: даже тяжелые грузила не удерживают. Смотрим нехитрые снасти свои по порядку. Тянутся сомики, касатки-плети, касатки-скрипуны, да еще затесался один среди всех конь-губарь… Экзотический вид пойманных рыб всегда умиляет Владимира Григорьевича: на Оби таких нет.

Вчера ему взялся на удочку сом килограмма на три с половиной. Вот уж ворочался, вот уж водил! Тащил его друг мой, как черта из воды, как страшилище — так непривычен был сомовий вид: большая голова, усатая морда да точки близко посаженных глаз. А извивался — почище змеи. Владимир Григорьевич сома вытянул, у ног он, скользкий такой, сошел с крючка, пополз по траве гадюкой. Гроховский брезговал взять сома в руки.

— А налим наш обской — такая же почти тварь, — смеялся я его удивлению, растерянности.

— Там своя тварь, привычная, а эта — чужая! — нашелся Владимир Григорьевич и побежал в палатку за фотокамерой, чтобы все же запечатлеть удачу.

— Сом редко берет на удочку, — делал я пояснения. — На перемет, на закидушку — это пожалуйста.

— Куда он годится? Жарить? Варить? — спросил мой друг.

— И на то, и на другое. А вообще на Амуре, где такое разнообразие рыб, к сому рыбак относится пренебрежительно.

Палатка наша стоит замаскированной в долине устья речки. Все мы устроили так, как наказали нам пограничники, чьей заботой, вниманием мы пользуемся. До этого ездили по заставам — проводили литературные вечера, вели разговор об искусстве — живописи и графике. Владимир Григорьевич взял с собой много цветных слайдов со своих картин, показывал их в затемненных комнатах. Хорошо у него получалось, правдиво, наглядно, жизненно. Слушатель, зритель был благодарный, сыпал вопросами, и, если бы не строго отпущенное время, можно было бы рассуждать и беседовать долго.

Но на границе служба, известно, четкая. Сигнал тревоги — и все на ногах…

Продвигались сюда мы вверх по Амуру от Благовещенска и вот одолели — без мала — две сотни верст. За нашу работу пропагандистов нам и предложили очень любезно «поробинзонить» с недельку, пожить среди дикой природы, почувствовать ее близость, красоту. Нам были даны советы, как вести себя здесь, что можно делать, а чего нельзя, и мы все это соблюдали неукоснительно. Конечно, граница у нас на крепком запоре, и мы это видели, чувствовали… Продовольствия нам отпустили со щедростью добрых друзей, дали вдоволь хлеба, муки, соленой кеты, тушенки. А свежей рыбы, если не полениться, добудешь сколько угодно.

И мы не ленились. Добывали и кое-что из улова даже солили впрок, имея в виду приезд еще двух наших товарищей — поэта Николая Рябухи и скульптора Владимира Обидиона. Я знаю обоих давно, прежде неоднократно рыбачил с ними, охотился. Владимир Григорьевич познакомился с ними вот только что и с радостью пожелал пообщаться, сблизиться. Они ехали где-то следом за нами, тоже проводили на заставах свои литературно-скульпторские встречи, и мы ждали их со дня на день.

Держим совет, что варить: уху или картошку с говяжьей тушенкой. Картошка дряблая, сморщенная, с обломанными уже не на первый раз ростками. Она аппетита не вызывает. А вот уха! Не приедается этот вид пищи, когда рыба не потеряла еще своего первозданного вида и запах ее наводит на мысль о вкусном ароматном вареве. Амурская касатка для ухи — все равно что у нас на Оби ерш, вездесущий обитатель любых водоемов. Касатка разваривается (особенно плеть), кости ее оседают на дне котелка, и уха получается не обычная, а густая, очень питательная. Гроховский ест ее с удовольствием, похваливает, но признает «сладковатой». Я предложил больше кидать в котел перца. Теперь так и делаем.

Маленький костерок в тени монгольского дуба трепещет тихим, почти незримым пламенем, ибо адское солнце ослепляет даже тут, в укрытии. Вокруг гомонит мир насекомых. Шмели, кузнечики, бабочки, осы и разные мотыльки снуют, копошатся, звенят. Это их жизнь, пусть мимолетная, но уж наверно прекрасная. А птиц — не видать. И пения их тоже не слышно. Даже на утренних зорях что-то тихо в прибрежном лесу. Ястребы в небе парят, но и этих не часто увидишь. Орланы в полдень взлетают с далеких скал, покружат, покружат и словно растают.

Кусты и травы стоят как ошпаренные. Ни дуновения, ни легкой зыби воздуха. Навалилась на все кругом знойная тяжесть, давит, гнетет. И река струит свои воды не так, как всегда, а как бы в бессилии истекает, напрасно силясь смирить этот невыносимый гнет. Легкие переполнены воздухом, но от того не легче, а тяжелее, и голова затуманена, как от вина. Невольно приходят мысли о жизни в пустыне, где нет вообще ни тени, ни деревца — пески и безводье. Как же там выживают и терпят все это люди? Как им не хочется никуда убежать — дальше от раскаленных, подвижных в бурю барханов, от проникающего всюду огня небесного? Не лучше ли бы провалиться куда-нибудь в тартарары?! Нет, не уходят оттуда люди, не убегают. Не хотят искать счастья на стороне. Родина! В ней одной и единой счастье, все помыслы с ней, и сладко страдать за нее! Все равно когда-нибудь путь приведет к оазису, и вода утолит жажду. Припади лишь к живительным струям, сотворив перед тем молитву…