Как птички-свиристели - Джонатан Рабан

Бет улыбалась безмятежно и непринужденно. Том, страдая от душевной боли, понял: в последний раз он видел у жены эту улыбку много месяцев назад.

— Да, квартирка миленькая.

— Светлая, — подсказала Бет, — и вид из окна потрясающий.

Вид? Какой вид?

Том сознавал: он инстинктивно сутулится под низким, давящим потолком. Тесная, стерильная и безликая квартира — скорее жребий, нежели результат выбора.

— Я хотела подыскать большое зеркало для длинной стены в гостиной, — сказала Бет. По лицу ее продолжала блуждать рассеянная улыбка.

В зеркале множатся страхи. Том подумал о свободном и просторном доме на Квин-Энн. Какие же тогда чувства Бет испытывала к собственному мужу, если пренебрегла тем жилищем ради этого?

Внизу, в вестибюле, Финн выпросил еще монеток и бросил их в фонтан.

Когда Том, Бет и Финн выходили, консьерж в униформе сказал:

— Пока, Бет. Хорошего вечера…

Том слегка разозлился: то, как этот человек легко и привычно назвал Бет по имени, сделало ее другую жизнь неприятно реальной. В ванной Том заприметил стаканчик для зубных щеток, фен, а еще помаду и прочую косметику — все уже разложено на полочке «под мрамор»; на кухне — две бутылки неизвестного тонизирующего напитка на травах, одна — пустая. Увиденные предметы поначалу не вызвали у Тома никакого определенного чувства, однако теперь воспоминание о них вызвало неприятное ощущение, раздражающее, словно первое, поверхностное прикосновение сверла бормашины к зубу.

Они снова ехали в машине, и Финн сидел впереди, рядом с водительским креслом. Том спросил:

— К чему все причиндалы из «Икеи»? В доме же полно мебели, ты могла бы взять что-нибудь.

— Я хотела начать с нуля, — ответила Бет.

Наполовину миновали Каунтербэлэнс, а Финн за все время не произнес ни словечка, странно. Наконец мальчик заговорил:

— А знаете что?

— Что, милый?

— Я что-то придумал.

— Что же, Финичек? — спросил Том, подыгрывая сыну, имевшему досадную привычку добиваться, чтобы его допросили по полной форме, а потом сообщить какой-нибудь пустяк.

— Ну…

— Давай-давай, Финик, раскрывай свои секреты.

— Мне квартира правда понравилась, и фонтанчик. Но…

— Но что?

— В квартире помещаются только два человека, значит, нам нужна квартира для трех человек. Мы ведь можем купить такую квартиру, побольше? Пожалуйста!

Том пытался разглядеть в зеркале личико ребенка, но перед глазами мелькала лишь густая копна черных вьющихся волос.

Они стояли на углу улиц Гейлер и Седьмой, когда Финн спросил:

— У вас с мамой развод, да?

Кабинет доктора Юсбио помещался на четырнадцатом этаже центра медицины и стоматологии в отеле «Ферст Хилл».

В приемной, оборудованной под детсадовскую комнату — круглые подушки, мозаики, простые деревянные игрушки, старые калькуляторы и пишущие машинки, — надоедливо играла фоновая музыка в стиле Эры Водолея. На полках стояли обычные детские книги, многие помятые и истрепанные, там же попадались и взрослые названия вроде «Индиго-ребенок»[75], «Детские горести», «Семья — это навсегда», «Позитивная дисциплина», «Зачем нам риталин?», «Жизнь биполярного ребенка», «Гетеросексуальные родители и гомосексуальные дети».

Бет прождала уже пятнадцать минут — Финн находился в кабинете у доктора Юсбио. Оказалось, матери не полагается присутствовать во время беседы, запрет этот неприятно поразил Бет, равно как и врач. Она ожидала увидеть даму в годах, с мнением которой нельзя не считаться, но уж никак не маленькую юную блондиночку в ярко-желтом брючном костюме, встретившую нового пациента словами: «Привет! Меня зовут Карен». Карен сразу же, едва ли вообще заметив присутствие Бет, утащила Финна к себе в кабинет. Фоновая музыка явно играла не просто так, а с определенной целью: за всхлипами синтезаторов нипочем не расслышать, что плачет твой собственный ребенок. Атмосфера зловещая, будто помещение доктора Юсбио впитало гнев и горести эмоционально неуравновешенных детей, когда-то уже побывавших здесь.

Бет листала старый номер «Вог». Женщина была слишком взвинчена, поэтому осмысленно разглядывать картинки не получалось; она прислушивалась, пытаясь за музыкой различить какие-нибудь звуки из дальнего конца комнаты. Наручные часы показывали: прошло две минуты.

Финн удобно расположился на большой алой подушке, а рядом женщина-психолог сидела по-турецки на полу и быстро писала в блокноте, на желтых линованных страничках.

— В пентхаусе? — спросила она, строча по бумаге ручкой.

Финна привел в восторг костюм Карен. На жакете — большие вместительные карманы, и еще карманы на штанинах. Здорово, должно быть, думал Финн, иметь столько много карманов, сколько же в них всего влезает!

— И он, значит, совершает гадкие поступки.

— Да, — ответил Финн, — вот уж гадкие так гадкие.

У Карен миленькое личико, окруженное облаком пушистых белых волос. Кажется, она сама совсем утонула в просторном костюме. Руки у нее тоненькие, как у самого Финна, и Карен в принципе больше похожа на чью-нибудь старшую сестру, чем на взрослую тетю.

— Финн, а где мистер Гадкер совершает свои гадкие поступки?

— А… Да везде. Иногда в парках, в Дискавери-парке, например. Там Гадкер много чего гадкого натворил.

— А вместе с кем он все это проделывает?

— С ребятами в основном. Иногда со взрослыми. И кучу гадостей — вместе с Мойрой. Она живет в плавучем домике на озере Юнион. Мойра — ведьма, летает над Сиэтлом на своем пылесосе.

Доктор Юсбио сделала еще несколько записей.

— Знаешь, Финн, скажу по секрету, я до сих пор люблю играть в куклы. Ты куколок любишь?

— Да, наверное.

— Давай мы с тобой никому-никому ничего-ничего не расскажем, и ты вместе со мной поиграешь в куклы, согласен?

— Ладно.

— Здорово! — Она приложила палец к губам. — Куклы у меня здесь, в шкафчике. И — тс-с! — почти никто про них не знает.

На полке и правда длинной вереницей сидели куклы. Карен выбрала куклу-маму, куклу-папу и маленького кукольного мальчика. Потом из шкафчика, полного кукольной мебели, доктор Юсбио достала две кроватки, столик и три стульчика. Помимо прочего, заметил Финн, там имелось несколько кукольных туалетов.

— Вот, Финн, помогай.

Все куклы были полностью одеты. Но когда Финн их раздел, стало ясно: все основные анатомические детали у них соблюдены верно.

5

В воскресенье в десять утра из Ромфорда позвонила мать Тома.

— У Бет и Финна все хорошо, — говорил Том. — Только их сейчас нет дома.

Мать выслала на Рождество подарки для Финна: книжку, мягкую собачку, зимние вещи — больше недели назад.

— Не волнуйся, ма. Зимой почта всегда работает медленнее, чем обычно. Посылка дойдет. Я тебе сообщу, как только мы ее получим.

Каталин Саньи (она так и не сменила фамилию на Дженвей) отвергла предложения Тома и Бет купить ей билет на самолет до Сиэтла, а мнение пожилой женщины о Соединенных Штатах прочно основывалось на фильмах поры ее девичества. Том воображал: вот мать думает об Америке и представляет себе дилижанс, доставляющий через земли апачей[76] пакет со всяким добром из магазина «Маркс энд Спаркс».

«Тамаш», — все повторяла она по телефону. Тамаш.

Тревожный признак. После смерти отца в 1995 году Том помог продать матери илфордский дом и переехать в Ромфорд, на квартиру, помещавшуюся в цокольном этаже; от нее пешком можно дойти до магазинов и за каких-то пять минут доехать автобусом до Джудит и Андраша Нодь — они прибыли в Англию вместе с Саньи, на одном пароме из Гамбурга. В результате переезда Каталин переместилась ровно на семь миль к востоку от прежнего дома, и с тех самых пор движение в восточном направлении не прекращалось. Каждый раз, когда Том говорил с матерью по телефону, казалось, акцент ее стал чуть заметнее, и по-английски она понимает чуть хуже. А теперь Каталин, похоже, окончательно покинула Ромфорд в графстве Эссекс и оказалась где? В Будапеште, в котором познакомилась с отцом Тома? Или в Эгере, городе ее детства? Том уже и не знал, где пребывает мать, понимал только, что по своему почтовому адресу она больше не живет.

Ее акцент был заразителен, и это смущало. В настоящее время Том мог бы сказать слов пятьдесят по-венгерски, наверное, только под дулом пистолета, и вообще никогда не совершал ритуальной поездки на родину, однако теперь все-таки чувствовал, как подхватывает ритм и интонации материнского странного, диковинного акцента. «Ну, удачно тебе сходить к глазному, ма, — сказал Том напоследок, — целую, люблю». Вот он положил трубку, и в воздухе повисло: «гьлязному… льюблю». Вроде и нет тут ничего страшного. Мать все равно не заметила бы. Не догадалась же она о семейных неприятностях сына, тем более что новостью этой он вовсе не собирался делиться ни сейчас, ни потом.