Исповедь англичанина, любителя опиума - Квинси Де

В этом мире только одна душа могла бы нынешним вечером дружески поддержать нашу юную страдалицу - ее обожаемая, любящая сестра-близнец: на протяжении восемнадцати лет они читали и писали, размышляли и пели, дышали и почивали бок о бок: дверь в стене, разделявшей их спальни, была неизменно растворена, и ничто никогда не разделяло их сердца. Но теперь ее сестра-ровесница далеко - в чуждой стране. Кто еще откликнется на одинокий зов? Кроме Господа Бога, никто. Тетушка с напускной суровостью убеждала ее (хотя и смягчалась, видя косвенным взором выражение лица племянницы) "призвать на помощь гордость". Справедливо, однако гордость, сильный союзник на публике, наедине нередко оборачивается предательской стороной, как и худшие из тех, против кого ее привлекают себе на помощь. Можно ли в здравом уме вообразить, что блестящий юноша, обладавший, несмотря на свою низость, разнообразными выдающимися достоинствами; юноша, которого эта молодая особа уже два года любила безоглядной любовью, будет изгнан из ее сердца в первом порыве гордости - только потому, что сама она была им отвергнута по корыстному расчету (или так только казалось)? Взгляните! Избавленная теперь от сковывающего присутствия, она просидела два часа недвижно, обхватив голову руками. Но вот она поднялась с места, словно в поисках какой-то вещи. Ее посетила некая мысль: взяв с груди золотой ключик, она ищет что-то среди немногих своих драгоценностей, запертых на замок. Что это? Библия, изумительно иллюминованная, с письмом, прикрепленным посредством тонкого шелкового шнура к чистым листам в конце книги. Это письмо - прекрасное излияние, мудрое и взволнованное, материнской тревоги, еще более обостренной перед лицом смерти, в час расставания с миром, меркнущим в глазах матери, после причастия, принятого вместе с дорогими ее сердцу дочерьми-близнецами. Обеим через неделю-другую должно было исполниться тогда тринадцать: накануне кончины матери они не отходили от ее постели, приникая к ее устам то с прощальными поцелуями, то в надежде услышать ее прощальный шепот. Обе знали, что в последний месяц перед кончиной, едва только ей позволяли силы, она принималась за обращенное к дочерям письмо, влагая в него весь пыл молящей любви, исторгнутой из тоскующего сердца. Этим письмом, копия которого имелась у обеих сестер, она надеялась долго сообщаться с покинутыми ею сиротами. В ответ на последнюю просьбу матери сестры дали в тот вечер обещание непременно вернуться к ее советам и к отмеченным ею строкам из Писания при двух различных стечениях обстоятельств, какие приуготовит им жизнь: во-первых, в случае тяжкого бедствия, которое затянет будущее той или иной сестры сплошным мраком; и, во-вторых, если судьба слишком щедро одарит их преуспеянием, в чем будет таиться угроза отчуждения от духовных интересов. Мать не скрывала, что из этих двух крайностей она предпочла бы для своих детей первую. И вот теперь и вправду настало то испытание, которого втайне она желала. Девять лет назад, летним вечером, едва серебряный перезвон часов в спальне умирающей отзвучал девятикратно, в последний раз устремила она ищущий взгляд на дочерей-сирот - и затем, ночью, душа ее во сне мирно отлетела на небо. И вот вновь наступил летний вечер, соединенный в памяти с несчастьем; дочери вновь вспомнился лучистый свет любви, источавшийся из полусмеженных глаз матери, - и, воскрешая мысленно другой образ, она вновь услышала тот же самый девятикратный серебряный перезвон часов. Вновь припомнился ей предсмертный материнский призыв, припомнились собственные обещания, освященные слезами, - и, не разлучаясь в глубине сердца с покойной, она приступила к исполнению ее последней просьбы. И вот теперь, когда благоговейное исполнение завещанного условия перестало быть простым отправлением долга перед усопшей, но сделалось истинным утешением для самой дочери, давайте остановимся.

Что же, сейчас, моя очаровательная спутница в странствиях по скрытым или стершимся в памяти сценам человеческой жизни, вероятно, было бы поучительно направить наши окуляры на лживого вероломного любовника. Возможно, и так. Но давайте, однако, воздержимся от этого. Он может вызвать в нас симпатию или жалость большую, нежели мы желали бы. Образ его, как и самое имя, давно изгладился из чьих бы то ни было мыслей. По слухам, о благоденствии, а равно и (что гораздо более важно) о внутреннем спокойствии ему пришлось забыть с той же минуты, как он совершил предательство и разом лишил себя сокровища чистой совести - и отбросил прочь "жемчужину ценней, чем все богатство клана" {2}. Как бы то ни было, несомненно одно: в конце концов его ждал полный крах; мучительно говорить обо всяком безнадежном поражении - и еще более мучительно то, что по его вине непоправимый урон был нанесен другим.

Итак, взглянем ли мы вновь на юную девушку в будуаре после того, как минуло еще почти два года? Вы колеблетесь, мой милый друг; в нерешительности пребываю и я. Ведь она тоже потерпела жизненное поражение, и оба мы огорчимся, увидев произошедшую с ней перемену. По истечении двадцати с лишком месяцев она мало напоминает собой красавицу, которую мы видели в тот злосчастный вечер в обществе тетушки и кузины. Поразмыслив, поступим, однако, следующим образом: вглядимся в ее обиталище еще некоторое время спустя. Представьте, что минуло недель шесть, и представьте ее в траурном убранстве лежащей в гробу. Утешимся только вот чем: следы пережитого неустранимы, однако (как это часто случается с молодыми) смерть возродила в ее чертах давнее, девическое выражение. Мраморным лицом, на котором запечатлено дивное спокойствие, она вновь сделалась похожей на подростка. Исхудалость стала менее заметной; можно вообразить, будто именно такими одиннадцать лет тому назад видела тускнеющим взором своих обожаемых близнецов любящая мать, не сводя с них глаз до самого конца, пока мгла не заволокла ей зрение. И все же, даже если это и фантазия, в ней есть доля истины: не только детская простота и непосредственность воцарились вновь в храме ее безмятежного теперь облика, но также и умиротворенность, и совершеннейшее успокоение, какие подобают вечности, хотя они и покинули ее, казалось, бесповоротно в тот памятный вечер, когда мы видели впервые охваченную смятением семейную группу - пылавшую негодованием тетушку, безмолвно сочувствующую кузину, бедную несчастную племянницу - и гнусное письмо, обрывки которого валялись на полу. Туман, рассеявшийся для того, чтобы показать нам юное создание, чьи надежды были разбиты, опусти вновь свой полог! А затем, спустя несколько лет - скажем, пять - яви нам позднейшие следствия перемен, которые ты скрываешь за складками плотного занавеса. Еще раз "Сезам, откройся!" {3} - и позволь нам увидеть третье поколение.

Вот перед нами лужайка, окруженная со всех сторон зарослями! Как великолепна сочная зелень, как изобильны цветущие кустарники, ограждающие живой стеной этот уголок от непрошеного вторжения: изгибами прихотливых линий они образуют, затеняя их густолиственной сенью, устланные мхом гостиные и вестибюли, лесные галереи и уединенные кабинеты! Иные из этих укромных ниш, плавно соединяясь между собой и размыкаясь, будто змеи, нежданно приоткрывают взору тишайшие убежища, приюты и тайники близ берегов лесного озера: подчиненные затейливо-своевольным извивам роскошных живых изгородей, они так невелики и покойны, словно предназначены быть чьими-то будуарами. Вот уголок, который в не столь переменчивом климате чудесно приютил бы мечтателя, жаждущего нанести на бумагу излияния одинокого сердца или же печальные воздыхания смятенной памяти! С одного края этого укрытого от солнечных лучей кабинета ответвляется узкий проход: едва не заблудившись сам в собственном шаловливом лабиринте, он наконец расширяется, становясь подобием овальной комнаты, покинуть которую можно только возвратившись вспять той же тропой: таким образом, в распоряжении пишущего оказывается еще и примыкающая к кабинету восхитительная спальня, где можно провести без забот целое лето, растянувшись навзничь и созерцая ночами напролет сверкающие сонмы небесных светил. Какое безмолвие будет царить здесь в летнюю полночь, какой нерушимый покой - точно в могильном склепе! Но стоит ли желать тишины более глубокой и умиротворенной, нежели та, какая разлита здесь сейчас, в полуденную пору? Отчасти столь необыкновенной безмятежной тишине - усугубленной, правда, полным безветрием и отдаленностью от проезжих дорог - способствуют сплошные леса, которые чуть ли не со всех сторон почти вплотную подступают к кустарникам, опоясывая и пеленая их, если можно так выразиться, возвышаются над ними и удерживают вихри на расстоянии. Но, каковы бы ни были причины здешней тишины и благоприятствующие ей обстоятельства, безмолвие этих дивных лужаек и уютных уголков нередко может в разгар лета показаться тягостным тем, кому непривычно одиночество среди горных уступов или в глухой чащобе: многие готовы будут предположить, что загородный дом, окруженный этими чудными кустарниками, скорее всего необитаем. Однако это не так. В доме живут - и живет не кто иной, как его законная владелица, собственностью которой является вся близлежащая местность, и хозяйка дома отнюдь не склонна к молчанию, но напротив шумлива, как большинство юных леди пяти лет от роду; да, именно таков ее возраст. Как раз сейчас, когда мы заговорили о ней, с порога дома слышится ее веселый возглас. Она приближается сюда вприпрыжку точно молодая серна - и вскоре врывается в тот самый укромный уголок, который я отвел для всякого, кто предастся сокровенной гармонии памятных suspiria. Но, как я подозреваю, кабинет сразу утратит свое назначение, ибо воздыхания пятилетней девочки нетрудно сосчитать по пальцам. Вот, пританцовывая, она оказалась прямо перед нами: " ясно, что если она сдержит обещания раннего детства, в позднейшие годы ею нельзя будет не залюбоваться. И во всех прочих отношениях это самое очаровательное дитя - привязчивое в любви, исполненное непосредственности, неприрученное, как и все ее соседи в округе, а именно - зайчата, белки и дикие голуби. Однако - и это покажется вам удивительнее всего - девочка, по рождению чистокровная англичанка, почти не говорит на родном языке, а больше по-бенгальски (объяснения этому вам, пожалуй, найти не так-то просто). А вот появилась и ее айя - темнокожая няня: она старается поспеть за питомицей, ковыляя вслед. Но, хотя движения их столь различны, во всем прочем между обеими царит полное согласие: обе души не чают друг в друге. Ребенок, по существу, провел всю свою жизнь на руках у нянюшки. Девочка помнит только то, что было с ней самой; няня в ее глазах - старейшее из земных созданий; и если бы айя велела ей почитать богинь Рельсериану или Пароходию4, девочка повиновалась бы беспрекословно, и ее единственным вопросом было бы, достаточно ли для поклонения одних поцелуев.