Исповедь англичанина, любителя опиума - Квинси Де

Каждый вечер, в девять часов, когда айя сидит у постели засыпающей девочки, раздается серебряный перезвон. Читатель, ты уже догадался, кто эта малютка? Это внучка той, что отошла в лучший мир перед закатом, взирая на своих осиротевших дочерей-близнецов. Зовут девочку Грейс. Она доводится племянницей старшей и некогда беззаботной Грейс, которая провела столько счастливых дней в этой самой комнате: ее-то, в минуту крайнего отчаяния, мы видели здесь, в будуаре, и у ног ее валялось разорванное в клочья письмо. Девочка эта - дочь ее сестры, бывшей замужем за офицером, кончившим жизнь вдалеке от родины. Малышка Грейс никогда не видела ни своей бабушки, ни милой тетушки, в честь которой названа; не помнит она и своей матери. Родилась она через полгода после смерти старшей Грейс, и та, что дала ей жизнь, видела дитя только сквозь туман смертной муки, унесшей ее в небытие спустя три недели после рождения дочери.

Прошло еще несколько лет: младшую Грейс, в свою очередь, тоже постигла невзгода. Но ей нет еще и восемнадцати, тучи над ее головой наверняка могут рассеяться. Видя все эти перемены, произошедшие за столь короткий отрезок времени (ведь бабушка дожила только до тридцати двух), мы скажем: "Смерть мы готовы встретить лицом к лицу, но кто из нас - тех, кто сведался с жизнью человеческой, мог бы (будь мы наделены способностью предвидеть все наперед) без содрогания встретить час появления на свет?"

САВАННА-ЛА-МАР {1}

Бог поразил Саванну-ла-Мар - и ночью, сотрясением земной тверди, низвергнул город со всеми его высокими башнями и спящими жителями с незыблемой береговой основы на коралловое дно океана. И молвил Бог: "Помпею я засыпал пеплом и сокрыл от взоров людских на семнадцать столетий: этот город я похороню, но не скрою. Да послужит он памятником Моему неисповедимому гневу - памятником, возведенным в лазурном блеске для будущих поколений, ибо Я заключу его в хрустальный саркофаг Моих тропических морей". И город этот походит теперь на величественный галеон в полном снаряжении: с развевающимися вымпелами, прочно оснащенный, он, кажется, бесшумно и плавно плывет по бездонным глубинам океана - и часто-часто, в пору зеркального штиля, сквозь прозрачную водную толщу, которая будто сотканным из воздуха шатром простерта над безмолвным бивуаком, моряки со всех концов света, глядя вниз, ясно различают дворики и террасы, ворота и галереи, и могут пересчитать шпили, венчающие храмы. Город - это одно огромное кладбище, пребывающее неизменным многие годы, но в затяжные штили, длящиеся неделями на экваториальных широтах, перед пораженным взором разворачивается явление фата-морганы {2}, словно напоминая о человеческой жизни, все еще таящейся в подводных убежищах, кои неподвластны вихрям, бушующим в наших надводных пространствах.

Туда, привлеченные очарованием небесно-голубых пучин, покоем жилищ, избавленных от назойливой суеты, блистанием мраморных алтарей, спящих в вековечной святости, нередко устремлялся я в мечтах, рассекая вместе с Таинственным Толкователем водную пелену, что отделяет нас от улиц города. Вместе мы заглядывали на колокольни, где недвижные колокола тщетно ожидали сигнала, дабы зазвонить навстречу новобрачным; вместе мы прикасались к клавишам мощного органа, давно не возносившего радостных псалмов небесному слуху и давно не трогавшего мирской слух печалью реквиема; вместе мы обходили детские, где мальчики и девочки спали непробудным сном, пока на земле не сменилось вот уже пять поколений. "Они ждут, когда на небе займется Божественная заря, - шепнул Толкователь, - и едва наступит долгожданный рассвет, звон колоколов и гудение органа сольются в ликующем песнопении, и эхом отзовутся ему райские кущи". Потом, обернувшись ко мне, он произнес: "Все это грустно и прискорбно, но меньшее бедствие не отвечало бы замыслам Господа. Слушай! Помести в римскую клепсидру {3} сто капель воды - и пусть они струятся из нее, как песчинки из песочных часов, и пусть каждая капля отмеряет сотую часть секунды, будучи, таким образом, равной одной трехсотшестидесятитысячной доле часа. Теперь сосчитай капли по мере их бега - и когда будет перетекать пятидесятая из первой сотни, вглядись: сорока девяти уже нет - они исчезли, но нет еще и пятидесяти: пятьдесят только должно сровняться. Ты видишь, следовательно, каким малым, каким неисчислимо малым является подлинное, фактически существующее настоящее. Из того отрезка времени, который мы называем настоящим, ощутима едва лишь сотая часть, да и то она принадлежит либо прошлому, которое отлетело, либо будущему, которое еще в полете. Настоящее уничтожилось - или еще не родилось. Оно было - или его еще нет. Однако даже такое приближение к истине бесконечно ложно. Возьми и раздроби даже эту одну-единственную каплю, которая, как мы установили, только и представляет собой настоящее, на более мелкий ряд подобных частиц и реальное настоящее, поддающееся измерению, составит теперь всего лишь тридцатишестимиллионную долю часа; таким образом, посредством бесконечного дробления подлинно сущее настоящее, в котором мы, собственно, и живем и наслаждаемся, умалится до незримой пылинки, до крупицы, крупицы, различимой только неземным зрением. Итак, настоящее, которым только и располагает человек, предоставляет ему меньшие возможности для опоры, нежели тончайшая нить, сотканная пауком. Да к тому же и этот, почти бесплотный штрих, нанесенный острием лунного луча, мимолетен настолько, что его не измерит геометрия и не настигнет мысль ангела. Время, существующее действительно, сокращается до математической точки, но даже эта точка исчезает тысячи раз, прежде чем мы можем возвестить о ее рождении. Все в настоящем имеет предел, однако и предельное беспредельно в стремительном беге к гибели. Но у Бога нет пределов, у Бога нет ничего преходящего, у Бога не может быть ничего тяготеющего к небытию. Отсюда следует, что для Бога нет настоящего. Будущее - вот настоящее Бога, и в жертву будущего Он приносит человеческое настоящее. Вот почему Он насылает катастрофы. Вот почему Он насылает скорбь. О, глубоко, глубоко вспахивает плуг землетрясения! О, глубоко (тут голос Толкователя окреп и зазвучал громче, словно "Sanctus" {4}, взмывающий ввысь с хоров кафедрального собора) - глубоко вспахивает плуг скорби! И меньший взрез не годился бы для пахоты Всевышнего. В ночь, когда разражается землетрясение, Он воздвигает для людей обиталища тысячелетнего блаженства. Из печали младенца Он собирает с людских умов изобильнейшую жатву, какой нельзя было бы собрать иначе. Другой, не столь безжалостный плужный лемех не вспахал бы неподатливой почвы. Острый лемех необходим Земле, нашей планете обиталищу человеческому, но иной, острейший, потребен еще чаще как могущественнейшее орудие Господа; да! (и Толкователь торжественно взглянул на меня) - он потребен для загадочных детей Земли".

ЛЕВАНА И БОГОРОДИЦЫ СКОРБИ

Не раз в Оксфорде видел я Левану в моих снах. Я узнавал ее по римским атрибутам. Кто же она - Левана? Читатель, не претендующий на обширный досуг для овладения глубокой ученостью, ты не рассердишься на меня за приведенные объяснения. Левана - это римская богиня, бравшая опеку над младенцем в самые первые минуты жизни и облекавшая его величием, свойственным смертному повсеместно: подобная благосклонность со стороны вышних сил весьма показательна и даже среди язычников божествам свойственно снисходить до поддержания человеческого достоинства. Сразу после рождения, едва только ребенок вдыхал впервые воздух нашей суетной планеты, его опускали на землю. Это действие могло истолковываться по-разному. Однако тотчас же, дабы столь благородное создание не пресмыкалось во прахе дольше мгновения, руки отца руки представителя богини Леваны - или руки ближайшего кровного родственника, заместителя отца, вздымали ребенка ввысь в вертикальном положении, побуждая его распрямиться, как подобает властителю мира, и обращали его лицом к звездам, словно желая сказать голосом сердца: "Взгляни на то, что превосходит тебя величием!" Этот символический обряд и воплощал в себе назначение Леваны. Имя же этой таинственной богини, никогда не открывавшей лика (разве только мне одному, в моих снах) и действовавшей всегда через поручителей, происходит от латинского глагола (таков же и нынешний итальянский) "levare" - то есть "поднимать".

Таково истолкование сущности Леваны. Отсюда повелось, что ее стали отождествлять с богиней-покровительницеи, надзирающей за воспитанием малых детей. Меньше всего можно предположить, что Левана, не допускающая при явлении на свет своего чудесного подопечного ни малейшего его уничижения, хотя бы даже иносказательно или мимически выраженного, потерпит действительный его упадок, связанный с отсутствием всякого развития его природных способностей. Посему она и наблюдает за воспитанием детей. Далее: слово educo (с короткой гласной в предпоследнем слоге) явилось - аналогичные примеры нередки в формировании языков - производным от слова educo (с долгой гласной). То, что выращивает или развивает, то и воспитывает. Под воспитанием Леваны, следовательно, надо понимать не убогую процедуру, осуществляемую с помощью учебников и грамматических пособий, но то могущественнейшее переплетение основополагающих сил, что таятся в сокровенной глубине человеческой жизни: они-то посредством страстей, борьбы, соблазна и сопротивления воздействуют на детей постоянно, безостановочно денно и нощно, как не прекращает своего коловращения суточное колесо, чьи мгновения, подобно неустанным спицам {Сам я никогда не позволял себе возжелать чужой собственности - ни вола, ни осла ближнего: еще менее подобает философу зариться на чужие образы и метафоры. Здесь, следовательно, я должен возвратить истинному владельцу - мистеру Вордсворту - чудесный образ вращающегося колеса с мелькающими спицами, которому он уподобил стремительную смену дня и ночи. Я заимствовал этот образ только для того, чтобы заострить собственную фразу; справившись с ней, я немедля (читатель тому свидетель!) погашаю долг сноской, единственно для этой цели предназначенной. Руководствуясь тем же правилом, я при запечатывании писем пользуюсь нередко печатками, взятыми заимообразно у юных леди: эти печатки хранят, как правило, трогательные ссылки на "память сердца", "надежды", "розы" и "воссоединение любящих"; поистине бесчувственной скотиной будет читатель, которого не растрогает красноречие печаток - даже если он останется глух к моему из-за дурного своего вкуса. (Примеч. автора.)}, сливаются в беспрерывном мелькании.