Исповедь англичанина, любителя опиума - Квинси Де

Как "в дне сегодняшнем уже ступает завтра" {3}, так и в прошлом опыте юношества неясно брезжит грядущее. У ребенка, мальчика, юноши (а все эти возрасты неизбежно обособляют личность от мира) столкновения с чуждыми интересами или враждебными взглядами немногочисленны: формы противостояния, если они присущи кому-то в молодости, поневоле ограничены чрезвычайно скупыми и тривиальными направлениями, по которым в ранние годы возможно оказывать сколько-нибудь существенное влияние на судьбы окружающих. Обстоятельства могут на короткое время возвысить значение подростка, но в итоге всякий канат, который он перебрасывает со своего судна на борт другого, выскальзывает у него из рук ввиду возникающего раздора. Совершенно иначе выглядят узы, связывающие взрослого, ответственного за свои поступки человека с его окружением по мере того, как он проходит свой жизненный путь. Сеть этих отношений гораздо запутанней, разительных противоречий во много раз больше, столкновение интересов куда острее. Юноша, стоящий на пороге зрелости, ощущает эту истину заранее, предвидя недоброе смятенным внутренним взором. Инстинкт страха и трепета, пробуждающийся ранее всего, омрачил бы его дух, если бы мог быть уяснен в момент рождения; вторично подобное переживание затемнило бы зыбкое зеркало души, если бы, сходствуя с урочным часом физического рождения, столь же явственно обозначался час, когда юноша бесповоротно предается стихии полного самоконтроля. Изначально все жизненное пространство представляется темным океаном, но несравненно более темной и устрашающей покажется другая, хотя и уступающая первой, океанская пучина, навсегда отозвавшая юношу от прямой опеки ближних. Грозным является утро, возглашающее: "Будь воплощенным отпрыском человеческим!" Но куда ужаснее утро, когда раздастся призыв: "Будь отныне державным владыкой в государстве собственной жизни и страстей жизненных!" Да, страх поселяют в душе оба эти утра, но без примеси ужасного нет и совершенной радости. Отчасти именно благодаря горести существования, порожденной мрачными событиями, мало-помалу закладывается основа благоговейного трепета, окутанного торжественным мраком. Это я и показал на собственном примере. Но по мере развития жизни именно благодаря борьбе, осаждающей нас, - борьбе противоборствующих мнений, положений, страстей, интересов, определяется твердыня скорби, которая возносит ввысь сверкающий блеск сквозь драгоценный камень жизни - или изливает только бледный переливающийся свет. Человек должен либо страдать и бороться, платя этим за более зоркое видение мира, либо его взгляд неизбежно сузится и лишит его глубоких духовных откровений.

ПАМЯТНЫЕ SUSPIRIA

Боже! Стоит мне оглянуться на страдания, которым я был свидетель и о которых наслышан, я говорю: если бы жизнь распахивала перед нашим взором анфилады своих покоев загодя, заблаговременно; если бы из какого-то тайного уголка мы могли предварительно, обозреть ее обширные коридоры и заглянуть в боковые приделы, открывающиеся по каждую сторону, залы трагедии и келий воздаяния - побывать только в том скромном крыле необъятного караван-сарая, в котором нам надлежит обретаться, не переступая границ отведенного нам малого отрезка времени, и сосредоточить наш взгляд лишь на тех лицах, чьи судьбы нам самим небезразличны - о, какой страшный удар был бы нанесен нашим представлениям о жизни! Что, если бы все те внезапные катастрофы и непоправимые беды, уже известные мне и постигшие ближних едва ли не у меня на глазах, беды - давным-давно отошедшие в прошлое, а многие в далекое прошлое, вдруг явились бы передо мной тайным видением тогда, когда мы только-только перешагнули порог, вступая под сень утренних надежд; когда сами несчастья едва начинали сгущаться в зачатках вероятности и когда иные из пострадавших не вышли еще из младенческих пелен! Прошлое, созерцаемое не как прошлое, а увиденное глазами наблюдателя, который отступил на десять лет назад, дабы воспринимать его как будущее; злополучие 1840 года, пережитое из 1830-го; обреченность, возвещенная блаженными перезвонами, когда еще никто ее не страшился и о которой никто еще не помышлял; имя, способное в 1843 году сразить насмерть, хотя в 1835-м оно было для слуха лишь пустым сотрясением воздуха; портрет, который в день коронации ее величества вызвал бы у вас, как у человека со стороны, одно лишь безоговорочное восхищение, но от которого вы отшатнулись бы теперь с невольным стоном, - обстоятельства, подобные описанным, обладают странной трогательностью для всех, кто сочетает в себе склонность к глубоким размышлениям с глубокой чувствительностью. В качестве поспешно наброшенной импровизации прими, великодушный читатель (а это читатель, который не останется равнодушен к призыву прошлого) три-четыре иллюстрации из моего собственного опыта:

Кто эта изящная юная женщина с потупленным взором, во всем облике которой запечатлен след только что пережитого ею сильнейшего потрясения? Кто эта пожилая дама, чей гневный взор мечет пламя? Кто эта удрученная девушка лет шестнадцати? Что это за разорванное письмо на полу у их ног? Кто писал эти строки? К кому они обращены? Ах, если бы та, что составляет средоточие группы (сейчас, когда мы ее видим, ей двадцать два), могла в свой счастливый семнадцатый день рождения увидеть себя спустя пять лет точно так, как видим ее теперь мы, просила бы она в молитвах продлить ее дни, полагая жизнь безусловным благом? Или же она молила бы небо избавить ее от предстоящего горя, отойти в лучший мир раньше - по крайней мере, до наступления нынешнего рассвета? Верно, на лице женщины сохраняется выражение сдержанного достоинства, на устах ее бродит подобие благородно-кроткой улыбки свойственной тем, кто, будучи страдающей стороной, скорее тысячу раз умрет, нежели причинит боль другому. Женская гордость не позволяет ей обнаружить безысходность отчаяния перед свидетелями, но при всем том видно, как жаждет она оказаться в одиночестве, дабы невозбранно предаться безудержным слезам. Комната представляет собой будуар, хозяйка которого - бедняжка! - до сегодняшнего вечера была весела и счастлива. Вот ее миниатюрный цветник, а вон там - крошечная библиотека (нам, испытанным пловцам в море томов, женские собрания книг всегда, как известно, кажутся крошечными). Ни одна из прежних утех не затеплит отныне улыбки на ее устах; только музыкальный инструмент, который один из всех принадлежащих ей предметов сделается для нее еще дороже, но не для того, чтобы, как раньше, питать задумчивость, вышучиваемую ею же самой, или отводить обманом полупророческую печаль. Да, отныне этой женщине суждено быть печальной. Однако она - из числа тех, кто страдает молча. Никто не сможет уличить ее хотя бы в малейшем пренебрежении обязанностями, не станет она и назойливо искать у окружающих поддержки, - ее она найдет только наедине с собой в своей комнате. Она не выкажет слабости в присутствии мужчин; так или иначе, никто не будет посвящен в ее тайную кручину, кроме самого Господа Бога. Вы услышите о ее будущей судьбе, прежде чем мы расстанемся, а сейчас позвольте мне подробнее рассказать о том, что здесь в действительности произошло.

В общих чертах, я уверен, вам все уже ясно и без моей помощи: в подобных делах мы, близорукие мужчины, попросту слепы по сравнению с вами, наши догадливые сестры. Надменная дама, внешностью напоминающая римлянку, некогда замечательную красотой, ровня Агриппине {1} - только в облагороженном облике - приходится молодой женщине тетушкой. По слухам, она в пору юности претерпела обиду того же жестокого свойства, какая постигла ныне ее племянницу, - и с тех пор выказывает по отношению к мужчинам непримиримое презрение, подкрепленное неподдельным чувством собственного достоинства. Именно тетушка порвала письмо, которое валяется теперь на полу. Письмо заслужило подобную участь, однако та, что имела большее право на такой поступок, никогда бы на него не решилась. В этом письме некий хорошо образованный юноша предпринял изощренную попытку освободиться от священных обязательств. Была ли нужда в том, чтобы ставить названные обстоятельства под сомнение? Совместимо ли с чистой женской гордостью просить о чем-либо: не достаточно ли одним своим видом выразить нерасположенность к исполнению долга? Тетушка направляется теперь к двери - я рад это видеть; следом за ней идет бледная тихая девушка лет шестнадцати, кузина старшей: она глубоко переживает случившееся, но по молодости еще слишком застенчива, чтобы выразить свое душевное сочувствие.

В этом мире только одна душа могла бы нынешним вечером дружески поддержать нашу юную страдалицу - ее обожаемая, любящая сестра-близнец: на протяжении восемнадцати лет они читали и писали, размышляли и пели, дышали и почивали бок о бок: дверь в стене, разделявшей их спальни, была неизменно растворена, и ничто никогда не разделяло их сердца. Но теперь ее сестра-ровесница далеко - в чуждой стране. Кто еще откликнется на одинокий зов? Кроме Господа Бога, никто. Тетушка с напускной суровостью убеждала ее (хотя и смягчалась, видя косвенным взором выражение лица племянницы) "призвать на помощь гордость". Справедливо, однако гордость, сильный союзник на публике, наедине нередко оборачивается предательской стороной, как и худшие из тех, против кого ее привлекают себе на помощь. Можно ли в здравом уме вообразить, что блестящий юноша, обладавший, несмотря на свою низость, разнообразными выдающимися достоинствами; юноша, которого эта молодая особа уже два года любила безоглядной любовью, будет изгнан из ее сердца в первом порыве гордости - только потому, что сама она была им отвергнута по корыстному расчету (или так только казалось)? Взгляните! Избавленная теперь от сковывающего присутствия, она просидела два часа недвижно, обхватив голову руками. Но вот она поднялась с места, словно в поисках какой-то вещи. Ее посетила некая мысль: взяв с груди золотой ключик, она ищет что-то среди немногих своих драгоценностей, запертых на замок. Что это? Библия, изумительно иллюминованная, с письмом, прикрепленным посредством тонкого шелкового шнура к чистым листам в конце книги. Это письмо - прекрасное излияние, мудрое и взволнованное, материнской тревоги, еще более обостренной перед лицом смерти, в час расставания с миром, меркнущим в глазах матери, после причастия, принятого вместе с дорогими ее сердцу дочерьми-близнецами. Обеим через неделю-другую должно было исполниться тогда тринадцать: накануне кончины матери они не отходили от ее постели, приникая к ее устам то с прощальными поцелуями, то в надежде услышать ее прощальный шепот. Обе знали, что в последний месяц перед кончиной, едва только ей позволяли силы, она принималась за обращенное к дочерям письмо, влагая в него весь пыл молящей любви, исторгнутой из тоскующего сердца. Этим письмом, копия которого имелась у обеих сестер, она надеялась долго сообщаться с покинутыми ею сиротами. В ответ на последнюю просьбу матери сестры дали в тот вечер обещание непременно вернуться к ее советам и к отмеченным ею строкам из Писания при двух различных стечениях обстоятельств, какие приуготовит им жизнь: во-первых, в случае тяжкого бедствия, которое затянет будущее той или иной сестры сплошным мраком; и, во-вторых, если судьба слишком щедро одарит их преуспеянием, в чем будет таиться угроза отчуждения от духовных интересов. Мать не скрывала, что из этих двух крайностей она предпочла бы для своих детей первую. И вот теперь и вправду настало то испытание, которого втайне она желала. Девять лет назад, летним вечером, едва серебряный перезвон часов в спальне умирающей отзвучал девятикратно, в последний раз устремила она ищущий взгляд на дочерей-сирот - и затем, ночью, душа ее во сне мирно отлетела на небо. И вот вновь наступил летний вечер, соединенный в памяти с несчастьем; дочери вновь вспомнился лучистый свет любви, источавшийся из полусмеженных глаз матери, - и, воскрешая мысленно другой образ, она вновь услышала тот же самый девятикратный серебряный перезвон часов. Вновь припомнился ей предсмертный материнский призыв, припомнились собственные обещания, освященные слезами, - и, не разлучаясь в глубине сердца с покойной, она приступила к исполнению ее последней просьбы. И вот теперь, когда благоговейное исполнение завещанного условия перестало быть простым отправлением долга перед усопшей, но сделалось истинным утешением для самой дочери, давайте остановимся.