Исповедь англичанина, любителя опиума - Квинси Де

Мне представляется, что если бы все это произошло в действительности аббатиса не отпрянула бы испуганно в сторону и не обнаружила бы признаков ужаса и потрясения. С описанной историей это попросту несовместимо. Чувство безнадежности, когда вдруг становится ясно, что все потеряно, мгновенно проникает в самое сердце; это чувство нельзя выразить словами или жестами, внешне оно никак не выявляется. Когда крушение надежд неполно или хоть сколько-нибудь сомнительно, естественно разразиться в поисках сочувствия горестными возгласами. Если же катастрофа осознается как окончательная и бесповоротная, если ничье участие не принесет утешения и неоткуда ждать ободряющего совета, дело обстоит совсем иначе. Голос пропадает, тело не повинуется, дух укрывается вовнутрь - в собственном потайном средоточии. Как бы то ни было, я, при виде наглухо запертых грозных врат в похоронном убранстве, словно смерть уже переступила через порог, застыл недвижно, без слова или стона. Один только тяжкий вздох вырвался из моей груди - и потом долго-долго я пребывал в безмолвии...

В "Исповеди..." я упомянул вскользь о необычайной способности опиума (если употреблять его долго) безмерно растягивать границы времени. Пространство также исподволь разрасталось неохватно, что внушало подчас подлинный ужас. Однако именно власть над временем - наиболее действенное из свойств опиума. Время становится бесконечно податливым, растягиваясь до неизмеримо громадных величин, исчезающих в беспредельности; и по пробуждении кажется нелепым соотносить пережитое с понятиями, соразмерными с жизнью человека. Как обитателям созвездий мерами длины служат диаметры орбит Земли или Юпитера, так и при указании действительного времени, прожитого за иные сны, определять его продолжительность жизнями поколений - смехотворно, исчислять его тысячелетиями - тоже, мерить его зонами, если бы под зонами разумелось нечто более или менее определенное, в равной степени бессмысленно.

Теперь помедли, читатель! Вообрази себя на качели, досягающей до облаков и раскачиваемой руками безумца: в сновидения нередко вторгаются навязчивость душевнобольных, их пугающие капризы и опасные умыслы, причем жертва в подобных снах соответственно все более и более удаляется от помешательства; точно так надежность и прочность моста возрастают благодаря сопротивлению, оказываемому им вследствие увеличивающейся нагрузки. Сидя в этой качели, ты с головокружительной быстротой устремишься вниз, к безнадежнейшей подавленности, дабы затем силой того же размаха мгновенно вознестись к звездным высотам. Падения и взлеты, вершины и бездны увидишь ты в нашем совместном горячечном путешествии, что временами заставит тебя с опаской и подозрением взглядывать на меня, твоего проводника и властелина качелей. Сейчас, когда я делаю передышку, читатель дошел до самого дна моих детских огорчений. Согласно правилам искусства, каким подчиняется развертывание моей "Исповеди", я предполагал взметнуть читателя ввысь сквозь череду видений, способных нейтрализовать скольжение вниз, описанное перед тем. Превратности процесса публикации не позволили мне осуществить эту задачу. Есть основания сожалеть, что таким образом не были использованы преимущества, необходимые для достижения полного эффекта от тех пассажей, которые задумывались с целью уравновесить взаимосвязанные противоположности. Меж тем, следуя обычаю моряков за неимением должной оснастки укреплять аварийную мачту, я прибегаю к помощи "запасного" рассуждения: оно явно недостаточно для равновесия с основной частью книги, однако довольно точно определяет характер замышлявшегося мной сопоставления. Тот, кто действительно прочел предшествующие разделы "Исповеди", уяснит, что более дотошное изучение прошлого, совершенно естественное после того, как сама способность видеть сны подверглась беспримерному искажению, привело меня к выводу, что столь потрясающий результат - следствие не какого-либо одного фактора, но совокупного действия двух сил. В тесном союзе с опиумом выступили переживания детства. Именно по этой причине были изложены воспоминания самых ранних лет. Логически они точно так же связаны с конвульсивностью сновидений, как и опиум. Театру сновидений моего детства была присуща идеализирующая тенденция; но сверхъестественная сила ее проявления развивалась поначалу под совместным воздействием двух причин. Читатель должен представить меня в Оксфорде; минуло двенадцать с половиной лет; я пребываю в ореоле юношеского счастья, однако я уже прикоснулся к опиуму - и теперь впервые детские волнения нахлынули с новой силой; теперь впервые они ворвались в сознание с величием и мощью жизни, обретенной вновь под вдохновляющим и повторяющимся влиянием опиума.

ПАЛИМПСЕСТ {1} ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО МОЗГА

Тебе, моему читателю, представителю сильного пола, известно - быть может, даже лучше меня - что такое палимпсест. Не исключено, что образчик хранится и в твоей собственной библиотеке. Однако для тех, кто не имел случая узнать или же запамятовал, да будет мне позволено дать здесь объяснение, дабы ни одна из читательниц, удостоивших эти строки своим вниманием, не укорила меня за пренебрежение комментарием; таковой упрек был бы несравненно огорчительней, нежели дружное осуждение со стороны доброго десятка самолюбивых эрудитов за то, что я слишком много объясняю. Следственно, только ради вас, прекрасные читательницы, возьмусь я истолковать значение слова "палимпсест". Слово это греческое: нашему полу дарована постоянная привилегия снабжать вас консультациями по любому вопросу, связанному с Грецией. Мы, с позволения сказать, служим вам бессменными и наследственными переводчиками. Потому, если вам порой доведется понять значение греческого слова, из любезности к нам, вашим ученым советникам, всегда напускайте на себя вид, будто оно вам неведомо.

Итак, палимпсест - это клочок или свиток пергамента, с которого последовательно и неоднократно счищались нанесенные на него письмена.

В чем причина того, что греки и римляне не пользовались преимуществами книгопечатания? Ответ в девяноста девяти случаях из ста будет следующим: в те времена еще не был изобретен типографский станок. Однако это не что иное, как заблуждение. Секрет книгопечатания открывался, надо думать, тысячи раз, прежде чем был и мог быть использован на практике. Творческие способности человека беспредельны, как беспредельна и его глупость: это юмористически показано Купером {2} на примере медленного совершенствования софы усилиями сменяющихся поколений, наделенных неистребимой тупостью {3}. Столетия миновали, пока недоумки не сообразили переоборудовать сдвоенную табуретку в стул - и уж по меньшей мере гениальное озарение, по оценке более поздних поколений, снизошло на того, кто сумел догадаться о возможности удлинить стул до размеров chaise-longue - сиречь софы. Воистину, подобные изобретения стоили мыслительной способности величайших родовых мук. И все же, что касается книгопечатания, даже воздавая должное человеческой глупости, нельзя понять, почему с таким достойным лучшего применения упорством отвергался предмет, столь настойчиво бросавшийся в глаза. Для того чтобы вскрыть самую суть книгопечатания, аналогичную множеству других процессов, направленных на удовлетворение повседневных житейских нужд, вовсе не требовалось афинской проницательности. Не говоря уж о сходных устройствах в составе различных механических приспособлений, все самое необходимое для типографского дела непременно должно было применяться любым народом, который чеканил монеты или медали. Следственно, не отсутствие печатного искусства - то есть искусства умножения оттисков, - но недостаток дешевого материала для получения таковых, вот что явилось препятствием к выпуску печатной продукции еще в эпоху Писистрата {4}. Древние оттискивали надписи, выполненные на серебре или на золоте; мрамор и прочие еще более дешевые материалы ими для этой цели не использовались, поскольку для каждого памятника предназначалась особая, отдельная надпись. Таким образом, именно нехватка дешевого материала для размножения оттисков пресекла в самом зачатке ранние ростки книгопечатания.

Лет двадцать тому назад изложенная гипотеза была блестяще обоснована доктором Уэйтли {5} - ему же, как я полагаю, принадлежит и заслуга ее авторства. С тех пор эта теория получила косвенное подтверждение. Итак, толчком к созданию палимпсестов была изначальная скудость любых материалов, рассчитанных на долговечность книги, и такое положение сохранялось вплоть до сравнительно недавнего времени. Естественно, что, когда свиток пергамента, или пергамена, отслужив свою службу, утрачивал ценность для новых поколений, переставал возбуждать интерес под влиянием изменившихся взглядов и вкусов и устаревал в смысле практической пользы, вещественное воплощение рукописи тонко выделанная кожа животного (совместный продукт искусного ремесла и дорогостоящего материала, несущего на себе драгоценный груз мысли) соответственно также падало в цене (если исходить из предположения, что все три составные части были нерасторжимо связаны). Некогда ценность телячьей коже придавал сохраняемый на ней след человеческой мысли; стоимость самого пергамента, хотя и достаточно высокая, входила лишь малозначащей долей в общий итог. В дальнейшем, однако, соотношение между содержанием и содержащим постепенно было подорвано. Пергамент, бывший поначалу оправой драгоценного камня, возрос в цене и сравнялся с самой драгоценностью, а весомость мысли, определявшей ценность рукописи, сделалась главной помехой - даже более того, совершенно уничтожила ценность пергамента, поскольку нанесенные на него письмена устранить было нельзя. Если же такая зависимость могла быть разорвана, тогда при стремительном превращении начертанного на манускрипте в ненужный хлам возрождалось самостоятельное значение материального носителя письмен: утрачивая чисто служебную, побочную пригодность, пергамент стал цениться исключительно сам по себе.