Город не принимает - Пицык Катя
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Марина резко обернулась:
– Вообще-то, Надь, речь идет о людях, переживших войну.
– О боже! – Косых взвизгнула. – Нет, я, конечно, понимаю, алкоголизм можно и этим оправдать! Да если б все, кто воевал, начали хлестать с утра до вечера, то уже б все люди повымерли.
– Господи, объясните уже кто-нибудь Наде, в чем дело, а то невозможно же уже это слушать, – зашипела Марина, морща нос и по-кошачьи вздергивая верхнюю, как всегда, в алой помаде губу.
– Главный герой – импотент, – сказала Света Шилоткач, размеренно штрихуя что-то в листочке. – У Джейка Барнса пипирка не стоит.
Надя вспыхнула и вжалась в собственное тело, как зверек среди чужих, которому посветили фонариком в глаз.
– Короче, Надюх. Он не может с девушкой любимой это самое… – добавила Шилоткач и для наглядности соединила кончики указательного и большого пальцев правой руки, а указательным пальцем левой несколько раз потыкала в обозначенное колечко. Воистину, если мы еще жили на Земле, то Татьяна Борисовна, видимо, уже высадилась на Терре Небесной и действительно разделяла досуг с гитаристами и кретинами. Но, похоже, не умирала от скуки.
Слово «импотенция» произвело эффект внесенного в комнату топора или браунинга. Несмертельное. Но до поры. От страха мы стали кричать. Хемингуэй ненормальный (можно ли доверять человеку, который торчал от убийства быков?!); невозможность иметь детей лишает мужчину будущего (отсутствие будущего является метафорой потерянного поколения); надо ли иметь детей от алкоголички и нимфоманки (может, и к лучшему?); нимфоманка потеряла на фронте любимого и могла бы покончить с собой, но выбрала жизнь (не это ли подвиг?!); леди Эшли бесилась с жиру, таскалась по кабакам и трахалась, извините, со всеми подряд (кто б не выбрал такую жизнь?!); и, наконец, зачем писатель написал эту книгу? Почему он не показал нам реального выхода из сложившейся ситуации?!
Вдруг средь гвалта возвысился нежный голос блондинки.
– Послушайте! – Регина встала и приложила ладонь к тягучей ложбинке между двумя великими грудями. – Вы помните фильм «Красотка»? – спросила она взволнованно.
И нас скрутило от хохота. Истерика продолжалась несколько минут. Тридцать человек смеялись до слез. До сведения мышц. Как на представлении гениального комика. Хлопая себя по коленкам и проливая слюну. Не смеялась только Женечка.
– Да вы что?! – Женечка крикнула так сильно, что обнаружились даже кое-какие акустические возможности аудитории, не использовавшиеся ни разу за семнадцать лет стояния стен. Татьяна Борисовна испугалась. Мы замолчали.
– Регина, говори, – сказала Женечка, применив интонацию, подсмотренную в каком-то чернобелом кино о советской пионерии.
Тяжелые, нагроможденные тушью ресницы Регины отбросили тени на обе щеки. Охота поделиться соображениями прошла.
– Я смотрела фильм «Красотка», – добавила ко всему Женечка, у которой вегетарианство и милосердие отнимали все время и по этой причине редкие просмотры фильмов принимались Женечкой за отдельные вехи в работе над собой.
Регина вздохнула. Мы обидели ее. И не стоили внимания. Но все же она, не считая возможным позволить обиде взять власть над человеком, сказала:
– Главные герои в этом фильме не целуются в губы. Они только… Они занимаются сексом без поцелуев. Потому что они плохо знают друг друга, они друг другу – никто. Они целуются только тогда, когда становятся близкими людьми, уже в конце фильма. Это значит, что в сексе главное не…
Нас разрывало изнутри. У некоторых выступили слезы. Но Женечка сдвинула брови и держала каждого под прицелом. «Попробуйте только заржать, и я засвидетельствую, где надо», – говорил этот взгляд. Поэтому мы крепились. Никто не хотел палиться перед человеком, вхожим к великому Будде, как к себе домой. Татьяна Борисовна посмотрела на часы и жестом попросила слова. Она явно приняла какое-то решение.
– Послушайте… – Татьяна Борисовна запустила руку в волосы и слегка помассировала висок. – Нам не обязательно уделять внимание только программным писателям. В том, что вам не нравится Хемингуэй… – она осеклась. – Желательно оставаться в рамках того периода, который мы изучаем. Подумайте, какие писатели этого периода вам нравятся, о каких книгах вам хотелось бы поговорить? Вы можете сказать. Прямо сейчас.
Для начала мы заказали «Мост короля Людовика Святого». И мы его получили. Вообще же литература оказалась игрой. Игрой без правил. Игрой в крота и орла. Чтение и анализ возвращали нас в детское состояние, то состояние, когда ничего не надо знать и уметь, для того чтобы прикинуться зайчиком или лисичкой и, находясь под маской, выдать за чужие мысли любую собственную мишуру слов, размножающихся иной раз в целые непригодные, но ах какие приятные миры. Однако через месяц Истрин выписался из больницы. Литература опять превратилась в массив высокого сверхчеловеческого мастерства. Айсберг восстал из воды на все свои полные восемь частей, охлестнув нас девятибалльной волной слюны, вскипающей в ораторском запале. Быть детьми с этой глыбой? Конечно, нет. И вскоре мы позабыли о зачавшейся было нежной дружбе с великими Торнтонами и Эрнестами.
* * *Ближе к Новому году, занося порцию стихов в редакцию университетской газеты, я столкнулась с Татьяной Борисовной на кафедре. Она сказала: «Вам нужна среда». А потом, что-то еще додумав, пригласила меня в гости. «Соберите все, что у вас есть, приведите в приличный вид и привозите». С пакетом стихов в назначенный час я вышла на Удельной. Татьяна Борисовна встречала меня под козырьком за стеклянными дверями. Бабушки торговали сигаретами и варежками. Мы шли между ларьками.
– Может быть, возьмем пива? – спросила Татьяна Борисовна. Протянутые мною деньги она отвергла.
Дворы были маленькими, зажатыми. Дома – низкорослыми. Какая-то старая рухлядь. Разбитый асфальт. Местами щебенка. Местами сыроватая грязь. Тенистые ходы. Как будто бы дело шло внутри земли, а не снаружи. Подъезд тоже оказался тесным. Карликовая лестница, нависшие потолки, плетеные коврики, запахи пищи, приготовленной двадцать лет назад. И тем сильнее стало впечатление от контраста, составленного квартирой: пустая коробка. Побеленные стены. Свежая краска. Больше ничего. В этой зияющей пустоте зашуршал пакет, два бутылочных дна гулко коснулись стола, консервный нож поддел жестяную юбку, щелчок: пробка сошла с рубца, и зашипел газ. Я вытерла руки жестким полотенцем, вышла из ванной и встала в дверном проеме кухни. Желтое пиво светилось в граненых стаканах. Нет, что-то там, конечно, было. Кроме стола – два табурета, тахта и фотография в рамке. Маленькая девочка в один рост с какими-то городскими цветами. Короткое платьице. Солнечный день.
– Это моя Мышка, – сказала Татьяна Борисовна.
Она закурила. Я окинула взглядом пустые полки над раковиной. Даже тарелок нет.
– Все деньги я трачу на адвоката.
Мне стало плохо: интуитивно я распознала растворенные в воздухе признаки взрослой жизни. Из сказки, пронизанной ожиданием чуда, меня заманили в реальность, один только дух коей гнал от себя юных, как гонит волка запах кумачовых флажков.
– Мой муж отобрал у меня ребенка. Посчитал, что научный работник не может быть хорошей матерью. Я переехала сюда недавно. Продала квартиру на Большой Морской. И вообще все продала. Библиотеку, все, все, что имела. Поэтому здесь так… не удивляйтесь. Мой бывший муж – влиятельный человек. Мне требуется очень много денег, чтобы противостоять ему.
– А у вас есть шансы? – спросила я, пересилив животный страх.
– Какие-то есть. Но шансы не главное. Главное – каждый день делать все возможное для того, чтобы моя Мышка снова была со мной, – она затушила окурок, вытряхнула пепельницу, помыла и перевернула ее стекать на спартанскую вафельную салфетку.
– Вам нужна среда. Университетская газета ничего не дает. Это песочница. Вас надо куда-то пристроить, может быть к Сосноре, к Кушнеру, не знаю, кто там сейчас занимается с молодежью. Вы оставите мне стихи, я покажу их своему другу, и он поможет мне придумать, куда вас определить. Ну, доставайте, – она посмотрела на часы. – В семь у меня встреча с адвокатом. А пока два часа поработаем, посмотрим, что там у вас.