Город не принимает - Пицык Катя

Заведующий кафедрой представил Татьяну Борисовну и вышел. Она села за стол. Кто-то зевнул. От окон несло, как от морозилки.

– Очень тяжело начинать работать? – вдруг спросила она так, как если б мы были артистами балета, пришедшими на утренний класс в неотапливаемый зал и нам, пьяным ото сна, предстояло проливать тут кровавый пот, по волокну расплетая мышцы в цветы. Тяжело? Работать?! Мы не восприняли вопрос. Хотя он метил в самое средостение. Касался текущих чувств. (Да, конечно, ежедневный подвиг героев классического танца нам и не снился, но нас тоже терзали наши маленькие допотопные страхи – страхи застывших на холоде рыбок, которым предлагалось вникать в классические тексты.) Однако мы не привыкли к тому, чтобы кто-то интересовался нашими чувствами.

Татьяна Борисовна вела урок, сидя за столом. Голос ее был блеклым. Впервые за два года ничто не отвлекало нас от литературы. После перемены она задала еще один вопрос:

– И как вам роман?

Мы молчали. Татьяна Борисовна не спешила. Первой из оцепенения вышла Надя Косых.

– Бредовая книга, – сказала она.

Мы очнулись. Косых была признанной дурой. Утверждение «все мужики козлы» она считала главным фундаментальным обобщением последнего тысячелетия, вобравшим в себя эмпирический опыт миллионов, – этот закон бытия прояснял для Нади абсолютно все подоплеки абсолютно любых событий. Строго говоря, Косых незачем было учиться, но мама сказала: без корочки ты никто, и Надя стала студенткой. Университет был для нее большим, и ладно бы просто большим, так еще и долгим. Он был как «Титаник» без сердца – «Титаник», из которого выдрали бархатные, хрустальные и слащеные внутренности, то есть «Титаник» для бедных, фактически контейнеровоз «Эмма», оголенные от обивки пустоты которого были заполнены незрелыми людьми, не достигшими просветления и что-то еще неутомимо искавшими, в то время как тема мироустройства уже давно обнаружила непробиваемое дно – мужской козлизм. «Господи, что вы хотите от мужиков?» В отличие от меня, Надя по-настоящему мучилась в университете. Ей было скучно. Она злилась. И единственным сердечным местом в этом морском кошмаре Профейна ей оставалась столовая. Там Надю каждый день поджидала выпечка, источавшая аромат жизни, не пораженной гангреной бессмыслия. Косых любила свежие булки. Любила глубоко, как любят живых и теплых.

– Бредовая?

– Да.

Подсознательно мы полагали, что Надя не умеет говорить. И вдруг. Отсутствие деспотичного, тщеславного учителя вскружило ей голову. Но Татьяна Борисовна оставалась спокойной. Она откинулась на спинку стула, скрестила руки.

– Можно узнать почему?

– А чё за бред? – ответила Надя. Мы стали переглядываться. – Сидят в ресторанах целый день, не работают, ничё не делают, говорят ни о чем. Весь роман по принципу: заказали – выпили, заказали – выпили, то вино, то шампанское, и больше ничего не происходит. Бухают с утра, извините. И еще какие-то проблемы… Я таких затянутых книг не знаю больше.

Марина Зуйкович, сидевшая за первой партой, оглянулась и показала Наде рожу. Пока любовник валялся в больнице, тоскующая, но сильная Марина пыталась хотя бы частично представлять его интересы, демонстрируя неприязнь к невеждам.

– Надя, я тебе завтра принесу по-настоящему затянутую книгу. Там человек только просыпается триста первых страниц.

Прокатились смешки. Татьяна Борисовна улыбнулась.

– А потом еще семь томов думает, как бы ему переспать с Альбертиной! – крикнул кто-то с последней парты.

Татьяна Борисовна подняла бровь и склонила голову набок.

– А в чем Надя не права, кстати? – спросил кто-то еще. – Зачем это все? Позавтракали в отеле, пообедали на террасе, поужинали в ресторане, заказали перно и содовую, подали кофе, по полу полз таракан, взяли такси, взяли вина…

– Сорок пять сантимов!

– За полтора литра!

Все заржали. По едва уловимой отдаче где-то в ключицах угадывалось, что Татьяна Борисовна вытянула под столом ноги и сняла туфли.

Кто-то встал с раскрытой книгой в руках и зачитал: «Письмо оказалось банковским счетом. Остаток равнялся 2432 долларам и 60 центам. Я достал свою чековую книжку, вычел сумму четырех чеков, выписанных после первого числа текущего месяца, и подсчитал, что остаток равняется 1832 долларам и 60…»

– Вообще никакого действия, – резюмировала Надя Косых. – Какой-то телеграфный стиль, – добавила она прицыкнув.

Становилось все веселее. Татьяна Борисовна выпрямилась. Мы успокоились.

– Скажите… Вам понятно, что имел в виду Хемингуэй, говоря о принципе айсберга? – Она сняла очки и закусила дужку.

Мы не знали, что такое «принцип айсберга».

– Хемингуэй сравнивал свои произведения с айсбергами. Они на семь восьмых погружены в воду, и только одна восьмая часть видна. Видимая часть – это текст. Подводная часть – подтекст, то, о чем автор не стал говорить, то, что мы можем понять без слов – по жестам и позам героев, по обстановке, по погоде, по отдельным словам…

– Лично я не поняла, – сказала Надя.

– Как вас зовут?

– Надежда.

– Надежда, вы пойдете сегодня в столовую?

Мы опять переглянулись. Пришлый человек распечатал нашу Надю на третьей минуте?

– Собираюсь.

– Предположим… – Татьяна Борисовна вздохнула и легонько постучала карандашом по лбу, – в очереди перед вами окажется человек пять. Все они будут совершать простые действия – читать ценники, брать блюда, ставить на подносы… Ничего интересного, скучно, затянуто, ни о чем. Стоит ли про это писать?

Надя моргнула.

– А если бы вы узнали, что один человек из стоящих перед вами неизлечимо болен? Допустим, ему осталось жить полгода?

Наши желудки вздрогнули. Надя пожала плечами и скривила рот.

– Так ему в больницу надо, а не в столовую.

Несколько человек опустили лица. Кое-кто даже зажал рот рукой. Татьяна Борисовна перевела взгляд в окно. Над пустырем вошел в полную силу день.

– Представьте, Надя, ведь неизлечимо больной человек видит одни и те же с вами банальные вещи – ценники, сосиски в тесте, компот. Но, в отличие от вас, он видит их последние месяцы. В один прекрасный день вы встанете в очередь, а этот человек будет лежать в земле. Скажите, наполняет ли такая деталь обыкновенные стаканы и сосиски каким-нибудь новым смыслом?

Надя передернула плечами.

– Наверное.

– Однако внешне этот смысл не проявляется ни в чем, не меняет цвет компота.

Она дала нам десять секунд.

– Можно сказать, вся наша жизнь подчиняется принципу айсберга. Мы спускаемся в метро, читаем книгу, приходим на работу, обратной дорогой покупаем в гастрономе чай и масло, но это только видимая часть, да? Метро и прочие скучные вещи покоятся на костях. Семь восьмых айсберга, невидимых, – это, например, смерть. Насильственная смерть. Смерть, отложенная на полгода или на пять лет. Или смерть, которая стоит за дверью. Словом, это боль, которая может настигнуть каждого из нас. Ее можно ощутить как субстанцию, как живой океан. Этот океан рядом, мы слышим, как он дышит. И не только мы выбираем, окунаться ли нам в его воды. Он тоже выбирает. И нет никакой возможности узнать, кого он выберет в следующую минуту, будет ли это один из тридцати или миллион из миллиардов, – Татьяна Борисовна сделала неопределенный жест рукой. – Но мы не видим океан, а видим друг друга и эти вот парты… Как вы думаете, можно было бы описать невидимый океан боли, ссылаясь только на находящиеся здесь предметы… используя парты, тетрадки и освещение в качестве косвенных признаков того, например, что все мы с вами рано или поздно умрем?

– У конкретных героев Хемингуэя в чем боль? Какие проблемы у них? Им ходить по ресторанам больно? – спросила Надя.

Татьяна Борисовна надела очки. Придуманное только что объяснение прошло мимо цели. Голыми руками Надю было не взять. Камни в наших головах были подогнаны слишком плотно. Такую кладку не подковырнуть ни ногтем, ни ломом. В мизерные щели меж твердью наших извилин мог просочиться только чистый свет – свет ослепительной мысли, которую с ходу Татьяне Борисовне придумать, увы, не удалось.