Как стать добрым - Ник Хорнби

Что случилось с Молли за ее первые восемь лет жизни, за этот крохотный отрезок существования? Да ничего — можно сказать, почти ничего. Мы, как могли, защищали ее от влияния внешнего мира. Прикладывали к этому все наши усилия. Она выросла в семье, окруженная заботой, вниманием и любовью. У нее были и папа, и мама — семья в полном составе, так сказать, укомплектованное счастье. Она не голодала и училась там, где надо учиться, чтобы получить в конечном счете образование, которое подготовит ее к взрослой жизни. И вот, пожалуйста, — даже в таких, казалось бы, тепличных условиях ребенок может почувствовать себя несчастным. Однако и при самом поверхностном размышлении ее печали вовсе не представляются неуместными. Ее волнуют отношения между родителями, она переживает потерю близкого человека и кота, она постигла, что существуют утраты — неизбежная часть ее будущей жизни. Теперь мне кажется, что любая, с виду спокойная и лишенная внешних переживаний жизнь по сути трагична. Нет таких счастливчиков, которые живут блаженной безоблачной жизнью, как нет и тех, кто пускай в самом горестном и бедственном существовании не находил бы хоть какую-то отраду. И не надо садиться на героин или выступать на публике со стихами, чтобы испытать экстремальные ощущения. Достаточно просто полюбить.

Была еще одна вещь, которая никак не выходила у меня из головы: я почувствовала, что теряю собственную дочь. Я неправильно ее воспитывала. Мировая скорбь в восьмилетнем возрасте… Я же не этого хотела — чтобы с моей восьмилетней дочуркой случилась ипохондрия. Когда она родилась, я была уверена, что смогу уберечь этого маленького человечка от треволнений внешнего мира, а на деле оказалась неспособной даже на это. Хоть я и вижу, насколько нереальна и недостижима подобная задача, сейчас это не имеет значения и ничуть меня не оправдывает. В результате я произвела на свет еще одно смущенное и запуганное человеческое существо.

Так я и просидела наедине с собственными мыслями. В темноте и одиночестве. Однако следовало вернуться к нормальной, привычной жизни. Поняв, что дальше затягивать нельзя — мое отсутствие могло показаться неприличным, — я спустилась к ужину: к супругу и вселившемуся к нам гуру-приживале с черепашками на бровях, чтобы вести за столом разговор о наших соседях и о том, кто из них может подселить к себе на год бездомного ребенка.

Они были настроены совершенно серьезно, я поняла это сразу. От теории они уже перешли к практике, и дело у них значительно продвинулось. Сейчас они обсуждали список претендентов — на листе бумаги были выписаны все дома на нашей улице, а также информация об обитателях, которой располагал Дэвид. На мое появление никто даже не обратил внимания, так что я, расположившись за стулом Дэвида, заглянула ему через плечо. Список Дэвида гласил:

1. Незнакомы.

3. Незнакомы.

5. Незнакомы.

7. Пожилая леди. (Кажется, с ней должен проживать пожилой джентльмен. Не имеет значения, могут спать в одной постели и занимать одну комнату.)

9. Незнакомы.

11. Ричард, Мэри, Дэниел, Хлоя.

13. Приятная азиатская семейка (четверо (уточнить) детей).

15. Незнакомы.

17. Незнакомы.

19. Уэнди и Эд.

21. Мартина.

23. Хью.

25. Саймон и Ричард.

27. Неприятная семейка азиатов (шестеро (уточнить) детей + восточноевропейская овчарка).

29. Роз и Макс.

31. Энни и Пит + 2 детей.

33. Роджер и Мэл + 3.

35. Выставлен на продажу.

Так же была расписана и другая сторона улицы. На секунду меня поразил бросающийся в глаза факт — мы знали, кто живет рядом с нами и напротив нас, и были почти в абсолютном неведении о соседях, проживающих всего в каких-нибудь шестидесяти-семидесяти метрах, — но вскоре очевидное сумасбродство происходящего вновь привлекло мое внимание.

— Согласно моим подсчетам, — нет, вы слыхали — «согласно его подсчетам»! — на этой улице насчитывается как минимум сорок свободных спален, — сказал Дэвид. — Невероятно, не правда ли? Сорок пустующих комнат, а вокруг тысячи людей ночуют без подушки под головой. До сих пор я не задумывался над этим парадоксом. Мне просто в голову не приходило, что такое возможно. Ну, пустые дома, и что? Когда видишь пустые дома, просто в голову не приходит, что это поразительная социальная несправедливость. Если на улице насчитывается четыре десятка свободных комнат, то здесь можно пристроить уйму бездомных.

— Следует опустить планку. Скажем, наметить вселение десяти человек, — сказал ГудНьюс. — Меня вполне устроит такое количество.

— В самом деле? Вы так считаете? — Похоже, Дэвида такое количество осчастливленных бездомных не вполне устраивало. Он был несколько разочарован столь скромным размахом притязаний ГудНьюса. Подселить незнакомца с улицы всего десяти соседям казалось ему каким-то чудовищным компромиссом, к которому он был пока не готов. Вот до чего мы докатились: духовный хилер, который принципиально не пользуется машинами для мытья посуды, превратился в трезвого реалиста, а мой супруг сделался наивным идеалистом.

— Но разве мы так решим проблему? Десять! — фыркнул Дэвид. — Что такое — десять?

— Не у всех найдутся свободные комнаты, — заметил трезвый реалист ГудНьюс.

— Кроме того, некоторым свободные комнаты могут понадобиться для другого, — осторожно вставила я.

— Для чего же? — агрессивно оглянулся Дэвид.

Именно таким тоном он привык выяснять со мной отношения. Например, когда он затевал в прежние дни беседу о том, с чего это мне взбрело в голову рассказывать детям об альтернативных формах религии. Он был противником всех религий, включая традиционные. Или когда он выяснял, зачем это меня потянуло на лекцию Майи Анжелу.[27] («Что? Так ты у нас теперь черная феминистка?» — с таким вот подчеркнутым «черная».) Я уже успела отвыкнуть от подобных интонаций.

— Ты же, например, занял одну из наших свободных комнат, потому что тебе необходим кабинет для работы. У других людей тоже могут быть свои проблемы и потребности. В конце концов, это их дело — решать, как использовать свободную жилплощадь в своем доме.

— Ладно, допустим, в пяти случаях из сорока там в самом деле могут быть рабочие кабинеты. А что скажешь об остальных?

— А как быть с теми, кто подселил к себе своих престарелых родителей?

— Господи, не надо все воспринимать так буквально. Я понял, на что ты намекаешь. Твои родители.

— А что особенного в том, что у людей есть долг перед родителями?

— При чем тут это? Речь идет о духовном, а не об исполнении социального долга. Ты сейчас о духовном не думаешь.

— Ну спасибо.

— Пойми, это не проблема, и не надо переходить на личное. Ты просто негативно настроена к нашей идее.

— А ты понятия не имеешь о том, что это за люди и чем они живут. Ты представления не имеешь об их внутренней жизни. Ты даже имен их толком не знаешь. — Я с вызовом ткнула пальцем в его бумажку. — А мне тут объясняешь, что такое личные проблемы, а что — общественные. Кто дал тебе право обсуждать этих людей?

— Кто дал им право занимать полупустые дома, когда другие люди ютятся в картонных коробках?

— Кто дал им право? Чертов залог, который надо оплачивать, и вкалывать ради того, чтобы вовремя вносить плату, вот что дает им право, если тебе это так интересно. Это жилье принадлежит им, это их дома, Дэвид. Причем не такие уж вместительные. Почему ты не обратишься к Биллу Гейтсу? Или к Тому Крузу? Ты знаешь, сколько у них свободных комнат?

— Если бы они жили по соседству, я бы занялся ими. Но ни Билл Гейтс, ни Том Круз не живут на нашей улице. И не надо, здесь и без того достаточно пустых помещений. Ты просто боишься, что поднимется шум.

— Неправда, не боюсь. — На самом деле именно этого я и боялась. Я уже слышала рев автобусов, тесными рядами запрудивших нашу улицу и под завязку забитых бездомными. — И как же ты собираешься известить соседей о своих планах? Как ты собираешься с ними договариваться?

— Не знаю. Об этом я еще не задумывался. Наверное, надо будет обходить поочередно дом за домом.

— А что, если устроить совместную вечеринку? — вдруг оживился ГудНьюс. — Мы устроим пати, и там можно будет переговорить со всеми вместе и каждым в отдельности. И вообще, вечеринка — это здорово. Потому что вечеринка — это всегда здорово.

— Великолепно! — тоном человека, находящегося в присутствии гения, оценил предложение Дэвид.

— Великолепно, — сказала и я — с воодушевлением человека, которому предстоит сунуть голову в печь. Однако подобные сравнения сейчас никого ни в малейшей степени не интересовали.

Ладно, они не правы, это ясно. К тому же совершенно спятили. И мне понятно отчего. Какая разница между предоставлением незанятых комнат эвакуированным беженцам в тысяча девятьсот сороковом году и подселением бездомных в двухтысячном? Вы могли бы заметить, что в первом случае над беженцами нависала смертельная угроза. Дэвид и ГудНьюс указали бы, что у беспризорников меньше жизненных перспектив, нежели у кого-либо из нас. Вы могли обратить их внимание на то, что в сороковом году вся нация объединилась в монолитном порыве. Они же могли козырнуть тем, что именно такими бескорыстными поступками и можно добиться подъема национального духа. Вы могли, в конце концов, высмеять их, назвав наивными, ханжами, моральными шантажистами или просто изуверами. Они же могли с легкостью отразить эти обвинения, заявив, что им совершенно все равно, что вы о них думаете, что их цель гораздо выше этого. И вообще, разве имеем мы моральное право приберегать для себя лишнюю комнату в качестве кладовки или кабинета, или для остающихся на ночь гостей, которые у нас никогда не остаются, когда в феврале, на морозе дети остаются на тротуаре без крыши над головой? А как же «Шелтер»?[28] Но разве одного «Шелтера» достаточно? А что, если мой муж, или ГудНьюс, или оба они станут фигурами эпохального размаха, такими как Иисус, Ганди или Боб Гелдоф?[29] Что, если вся страна будет с почтенным трепетом произносить их имена и славословить им. Что, если они совершат переворот в мировоззрении целого народа, изменят его взгляд на частную собственность и у бездомных исчезнут проблемы — в Лондоне, во всей Британии или даже на всем Западе? Что тогда?