Корейский излом. В крутом пике - Александр Александрович Тамоников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Для тебя это принципиально?
– Принципиально с точки зрения боеготовности дивизии. Я могу поручиться за Колесникова – пуд соли вместе съели.
– Ладно. Что-нибудь придумаем. Живите дальше.
Сработали какие-то неявные связи, закрутились бюрократические шестеренки, и вскоре в часть приехал представитель госбезопасности в форме капитана. Его допустили до Колесникова. Павла допросили, хотя допрос больше походил на беседу двух приятелей. Вскоре дело закрыли.
А через пару недель капитану Колесникову присвоили очередное воинское звание майора: Кожедуб слов на ветер не бросал. Его эскадрилье было придано еще одно звено под командованием старшего лейтенанта Полонского, личности неординарной, его отрекомендовал лично Кожедуб с самой лучшей стороны.
Александр Полонский имел аристократическую внешность: высокий лоб, прямой с небольшой горбинкой нос, большие светло-серые глаза, светлая кожа без малейшего намека на загар и правильно очерченные тонкие губы, слегка растянутые в вечной иронической усмешке.
Он воспитывался в детском доме, родителей своих не помнил – сгорели в пожаре революции, но они явно не принадлежали к рабоче-крестьянскому сословию. Полонский появлялся на людях всегда аккуратно причесанным и гладко выбритым. Его сапоги, изготовленные из мягкой дорогой кожи, были всегда начищены до блеска, форма сидела безукоризненно.
Но это не имело никакого отношения к его летному мастерству. Пилотом он был от Бога, как будто родился за штурвалом. В небе он умудрялся выписывать такие замысловатые фигуры, выкидывал такие фортели, что все только за голову хватались.
Колесников быстро сошелся с Полонским. Они варились в одном «социальном котле», разве что со сдвигом во времени, оба учились в Московском университете, Паша на философском, а Саша на филологическом факультете, участвовали в одних и тех мероприятиях, учились у тех же профессоров, знали все байки, ходившие в студенческой среде. Но Полонский, в отличие от Колесникова, университет окончил, позднее, сразу после войны.
– А что тебя привело в военную авиацию? – как-то спросил Павел. – Это как-то далековато от литературы и языков.
– Как говорится, он безудержно стремился к звездам, но всю жизнь ездил на трамвае, – с привычной усмешкой проговорил Полонский. – Меня посадили на трамвай со стандартным маршрутом. Я же хотел углубиться в литературу, жить в литературе, даже пробовал писать и посылать свои рассказы в журналы. Но везде получал отказ, в то время как бездарные сынки и дочки новоявленных столпов русской словесности всегда шли на зеленый светофор.
Как-то неуютно жить в этом мире без роду без племени – человек ниоткуда. Я попытался вычислить свою генеалогическую историю, и мне это удалось. По прямой мужской линии я происхожу из польского шляхетского рода Полонских. Прошу любить и жаловать. Я даже в Ленинграде нашел дом своего прадеда. Он был известен как журналист «Вестника Европы» во второй половине девятнадцатого века. Только не говори никому, а то меня репрессируют. Шучу…
Меня после окончания универа распределили в подмосковное захолустье учителем литературы старших классов, то есть посадили на унылый трамвай. В детстве я запоем читал Майн Рида и Александра Дюма – библиотека в детдоме была приличная, я стремился к яркой, насыщенной событиями жизни, где можно было познать себя и проявить свои таланты, а тут… «У Онегина было тяжело внутри, и он пришел к Татьяне облегчиться».
Я не доехал до этой деревенской школы, принял другое решение, чтобы потом, долгие годы не жевать перед сном сопли, жалея об упущенных возможностях: я подал документы в летное военное училище, благо в университете увлекался планеризмом. Да ты знаешь – сам из таких.
Ведь это было так давноИ где-то там, за небесами…Куда мне плыть, не все ль равно,И под какими парусами.– Николай Гумилев, – задумчиво проговорил Колесников.
– А ты его откуда знаешь? – Глаза Полонского загорелись живым интересом. – Он в хрестоматиях не присутствует, он же запрещенный, по крайней мере, официально, запрещен для публикаций.
– Да так. Интересовался, – уклонился от прямого ответа Колесников.
– Ну да, его часто цитируют на всяких литературных сборищах. И никого это особо не волнует – бюрократическая инерция, все давно быльем поросло, отрыжка российской смуты.
Они часто, оставшись вдвоем, вели подобные интеллектуальные разговоры. Полонскому, как натуре творческой, они служили отдушиной, сладостным погружением в полузабытое прошлое, в беззаботную студенческую феерию.
Но по службе старший лейтенант Полонский числился требовательным, справедливым и хватким командиром, готовым постоять за своих подчиненных.
Колесников познакомился с творчеством Гумилева по случаю, в силу своей дотошной, любознательной натуры. На студенческих вечеринках один парень часто читал хорошие стихи, никогда не называя их автора.
Павлу стихи очень понравились, он отправился в университетскую библиотеку и процитировал одно из четверостиший пожилой библиотекарше, пересидевшей тут все войны и революции. Она тут же назвала имя поэта.
– Но в каталоге нет его книжек – изъяли, давно, еще в двадцатые годы, – сказала старушка и с интересом посмотрела на Колесникова. – А вам, молодой человек, зачем это?
– Прекрасные стихи, а кто написал, не знаю, – честно признался Павел.
– Я могу вам помочь, дать почитать стихи Гумилева, но только здесь, при мне.
Она на несколько минут отлучилась и вернулась с тоненькой потрепанной книжицей. – Вот!
Позднее Павел докопался до биографии поэта. Серебряный век, экспедиции в Абиссинию, женитьба на Анне Ахматовой, «Цех поэтов», а потом участие в заговоре Таганцева… «Уж как Гумилева туда занесло? Расстрелять такого поэта без суда и следствия?! В его стихах нет ничего против советской власти!»
Колесников, который воспитывался в эпоху Сталина, долго не мог разрешить для себя эту дилемму: с одной стороны, вроде бы враг, а с другой… Наконец, он предположил, что в те смутные времена Иосиф Виссарионович еще не имел всей полноты власти, уж он бы не позволил расстрелять Гумилева. На этом Колесников и успокоился.
Дивизия продолжала жить своей жизнью, набиралась боевого опыта в локальных стычках с американцами. Кожедуб сразу осознал, что личный состав в моральном и психологическом плане полностью не был готов к воздушным боям. Пять лет мирной жизни расслабили фронтовиков и не привили боевой дух вновь прибывшим. Американцев пока не воспринимали такими же врагами, как фашистов, но не забывали и о сталинских лозунгах: «Если враг не сдается, то его уничтожают», «Кто не с нами, тот против нас».
Трижды герой Советского Союза полковник Иван Никитович Кожедуб, прекрасно понимал, что Корейская кампания не ограничится локальными воздушными конфликтами, он готовился к худшему, настраивая подчиненных на самый неблагоприятный сценарий. Он гонял пилотов «МиГов» в хвост и в гриву по всем направлениям, особенно по физической подготовке. «Это вам не на «ишаках» заруливать!» При этом, не ограничиваясь тренировками, ветеран старался натаскать их в процессе реальных боевых действий, стремился принять участие в любой боевой операции, чего регулярно требовал от руководства авиакорпуса.
И он оказался прав.
В самом конце Великой Отечественной войны, когда советские войска уже подходили к
