Избранное - Леонид Караханович Гурунц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
*
Азиза в войну с гимназистами мы не впутывали. Не следовало этого делать. Азиз все-таки азербайджанец, по-иному могло быть растолковано его участие. Затем, хотел бы знать, как это Азиз выступит против гимназистов, если у его хозяина, Согомона-аги, в доме целых три гимназиста? Живоглот Согомон-ага так и ждет от подопечного такой милости. Впрочем, и без милости Азизу достается предостаточно, по горло сыт. Вот воистину, чтобы этого живоглота черти смолой насытили, как он Азиза своими милостями.
Не знаю, с чего это вдруг всегда веселый, склонный к шутке Азиз начал терять вкус к улыбке. На наши вопросы отвечал односложно и неохотно.
Я знал, как раззадорить Азиза, и сказал, намеренно поддев его:
— Что ты, Азиз, словно аршин проглотил! Какая муха тебя укусила?
Я ждал очередной шутки, словесного выверта, но вместо слов он выразительно посмотрел на меня. Не склонен был сегодня шутить.
Однажды Азиз спросил:
— Арсен, это правда, что скоро меня и отца убьют?
Я вспомнил слова деда и ответил его словами:
— Нет, неправда, Азиз! Это тебе не пятый год. Знаем, кого бить. Азербайджанцы нам не враги.
А кого будем бить, я так и не сказал, потому что сам не знал, на кого намекал тогда дед.
Азиз отрешенно улыбнулся. Выражение беспечного безразличия, разлитого по его лицу, сменилось беспредельным ужасом. На ресницах даже блеснули слезы.
— Врешь, врешь, — сквозь горькие всхлипы говорил он. — Я знаю, нас убьют. Я слышал, как Согомон-ага с Вартазаром шушукались. Они говорили, что всех азербайджанцев надо вырезать.
Лица Азиза мы не видели. Оно было повернуто куда-то в сторону. Мы молча, растерянно смотрели на узкую спину, каждая косточка которой ясно угадывалась под рубашкой. Азиз плакал. Мы никогда не видели его плачущим.
— Это их нужно вырезать! — горячо воскликнул я и обнял подрагивающие плечи товарища. — Не бойся, Азиз! Никто не посмеет вас пальцем тронуть. Не плачь, Азиз, успокойся! — говорил я и сам плакал вместе с ним.
Над полями, выеденными солнцем, низко, касаясь концами крыльев земли, летали ласточки, гоняясь за добычей. В чистом знойном небе носились белые паутинки.
Стадо, пасущееся на пригорке, давно разбежалось, преследуемое оводами и мошкарой. Но мы не обращали на это внимания. Так и сидели, молча всхлипывая, пока со стороны реки не показался Васак. Еще с утра он пошел ловить молодь и только теперь возвращался, прижимая к животу опрокинутую шапку. Он шел, весело посвистывая, всем своим видом давая понять, что лов был удачным.
Впереди него, высунув от жары язык, бежал Карабаш.
Мы мигом развели костер. Азиз из веток ивняка настругал вертела. Через каких-нибудь полчаса, наевшись до отвала жареных рыбешек, мы бросали друг в друга остатки пиршества.
Вдруг среди смеха и визга раздался шум, доносившийся со стороны села. По дороге, взметая клубы пыли, бежал человек.
Карабаш вскочил, насторожился, тревожно залаял.
Человек падал, поднимался и снова бежал. За ним в клубе пыли гналась толпа.
Бежавший споткнулся и упал. Он силился снова подняться, но не мог. Толпа настигла его.
— Ата! [35] — вскочил побелевший Азиз.
На шум из пещер гончаров выскочили люди и побежали вниз по склону. Среди них я увидел отца. Он бежал впереди всех, на ходу что-то громко выкрикивая. Не помня себя, мы тоже помчались туда. Это был действительно Новруз-ами — отец Азиза. Но мы его едва узнали. На нем все было изорвано в клочья.
Здесь же в толпе промелькнули фигуры тучного Вартазара и головореза Самсона. От бега они были красные, от них валил пар.
Прибежавшие гончары с трудом вырвали Новруза-ами из рук разъяренной толпы.
— На вас креста нет, что вы сделали с человеком?! — сказал старый гончар и заплакал.
— Уходи, Вартазар, уходи от греха! — услышал я голос отца.
Вартазар с минуту поколебался.
— Что, голубчик, теперь за тюрка вздумал заступиться?
Но, увидев сжатые кулаки гончаров, он только махнул в воздухе камчой.
— Погоди, дай срок, и до вас, горшочников, доберемся. Все вы заговорщики! — пригрозил он и вместе со своими приспешниками повернул обратно.
Стонавшего, еле живого Новруза-ами гончары на руках перенесли к себе в пещеру.
X
Ухают в садах гулкие удары така [36]. Это идет труска тута.
Видели ли вы огромное дерево с роскошной кроной, усыпанной светлыми, в продолговатых пупырышках ягодами? Это и есть наш тут. Он растет только в Карабахе. Наш тут называют еще шах-тутом, что означает — «царь-тут». Это название дано ему неспроста. Тутовое дерево могуче и щедро. Не успеешь собрать один урожай, как поспевает другой. Падает тут. Белый. Сладкий. Рано утром он тает во рту сахарным холодом. Но это не все. Его собирают и сушат на крышах, и в зимние вьюжные вечера он незаменимое лакомство. Но и это не все. Кто не знает знаменитый карабахский арак, обжигающий рот, отдающий имбирем? Его делают из тута. А душистый янтарный дошаб? Он тоже из тута.
Чудесная ягода шах-тут! Про нее всего не расскажешь. Лучше последуйте за нами в сады.
В Нгере, как и в других селах Карабаха, тутовые сады не огорожены, их невозбранно может посещать любой и лакомиться опадышами. Таков обычай.
Утром, когда наш ошалелый петух, по обыкновению пробудившись не вовремя, расточал свое запоздалое кукареку, меня разбудила бабушка. В доме уже все были готовы к выходу на сбор опавшего за ночь тута. Торопились выйти чуть свет.
Сбору опавшего тута в нашем доме придавалось столько торжественности, что можно было подумать — сам аллах одарил вас этим божественным занятием.
— Да, Вардануш, — спохватилась вдруг бабушка в самую последнюю минуту, — возьми еще вон ту корзиночку. Не сидеть же там без дела, если у нас вся посуда выйдет.
Но посуды было запасено больше, чем понадобилось бы, и потому мать с удивлением посмотрела на бабушку.
Наконец со сборами было покончено.
Дед снимает жердь на воротах. Первой выходит со двора бабушка. Она в длинном пестром платье, доходящем ей до пят. Платье на груди сплошь утыкано иголками и булавками. На руках звенят крохотные пуговки.
За бабушкой, шурша широкими складками старой юбки, выходит мать, нагруженная корзинами и корзиночками.
Покидаем двор и мы с Аво.
Наш ошалелый петух посылает нам вдогонку свой последний пронзительный крик. Ух, и до чего любит петь на виду у всех наш куцехвостый!
Мы идем позади всех, ничем не нарушая торжественного церемониала, если не считать того, что ноги у нас босые, а рубашонки изношены до дыр на локтях.
Тута за
