Избранное - Леонид Караханович Гурунц

*

Не знаю, чем бы мы заняли свой досуг летом, если б не это волшебное стекло, которым можно дерево прожечь насквозь — такие у нас были преувеличенные представления о нем. Подумать только, ложусь спать и встаю с мыслью о стекле, чудодейственном стекле, которого так недоставало мне. Недоставало всей нгерской ребятне, которая также не имела сна из-за этого дурацкого зажигательного стекла.

А каковы гимназисты! В каждый свой приезд они непременно находили чем пощекотать наше воображение. Когда-то был для нас диковиной бумажный змей с двумя развевающимися лентами сзади, который запускали гимназисты на нитке в воздух. Такое удовольствие, когда удавалось запустить высоко. Не жалкое приспособление из листа бумаги или куска ткани с наклеенными на него тонкими деревянными планками, а целый «ераплан». Ничего, пережили, а теперь на него ноль внимания. В диковину были в свое время граммофон с пестрой грубой, извлекающий из нутра громовую музыку, и мандолина. Тоже ведь не сразу привыкнешь. Не тар, не кяманча, не бубен, а именно мандолина. Ударишь костяшкой по струнам — такой шум. А если ты умеешь играть, такую отчубучит музыку, что ноги сами идут в пляс.

Теперь это стекло. Конечно, «реквизировать» — слово это нам было известно с незапамятных времен — это чудо-стекло у гимназистов — раз плюнуть. Но, во-первых, лето не лучшее время для наших сборищ. В это время мы все были заняты работой — кто на поле, кто со стадом, за которым глаз да глаз иметь — разбежится от звонаря-овода, иди ищи несчастную перепугавшуюся скотину. А если удавалось нам собраться, то в таком количестве, что не решались нападать на гимназистов, которые ходили скопом и при попытке пустить кулаки могли дать сдачи. Один только Каро ходил в одиночку, но это был какой-то не настоящий гимназист, вроде не от мира сего, и связываться с ним не представляло никакого интереса. Да чем у такого разживешься, если он целый день ходит со своим ящиком, заляпанным красками, и называет его диковинным словом — этюдник. Он корчит из себя художника и, как нам казалось, из-за своего дурацкого этюдника никого не видит. На всех нас ноль внимания, на гимназистов — тоже. Ходит отрешенно по горам и знай малюет себе что на глаза попадет. Такой мазила. Ему бы только рисовать. Ну и мы, конечно, на него ноль внимания, заодно на всю его мазню. Не жалко.

Честно говоря, виноделов сын, Каро, все же нас интересовал. И интересовал нас совсем по другой причине. У Затикяна был такой сад, которому ни один фруктовый сад по всей округе в подметки бы не годился. В том числе и сад Боюк-киши. Не сад, а своего рода Шаки-Ширван для всей нгерской ребятни. Ну как не проявлять интереса к Каро, который за своей мазней ничего не видит, не слышит, будто весь этот Шаки-Ширван, благоухающий ароматом дивных плодов сад, не имеет к нему никакого касательства.

Ну и дурень же ты, Каро! Знаешь ли ты, мазила, что у зазевавшегося теленка трава под ногами раньше времени усыхает!

Правда, ему особенно беспокоиться за сад не следует. За него постарался отец — такой отгрохал забор. Затем он, этот сад, особо охранялся…

Эти разговоры о заборе и всякие страсти насчет охраны у меня сейчас вызывают только улыбку. Когда тебе десять лет, от силы двенадцать, какая может идти речь о каких-то трудностях, которые нельзя одолеть? Самый незначительный просвет, лаз — для нас широкая проезжая дорога.

Каро, наш виноделов сын, так увлекся, так ушел в свой этюдник, что не заметил, как мы, найдя в заборе перелаз, один за другим проникли в сад. Он не услышал и наших шагов, когда мы безо всяких предосторожностей приблизились к нему. У нас была задача: отвлечь внимание доморощенного рисовальщика, чтобы дать возможность нашей ребятне пировать в другом конце сада.

Каро сидел на низком стулике и рисовал на картонке. Рядом с ним лежала его гимназическая амуниция. Шапка, брошенная в сторону, сверкала на солнце начищенным гербом. Тут же лежал раскрытый этюдник. Это слово мы уже знали. Не первый раз мы видим виноделова сына с этим ящиком, измазанным красками. Внутри лежали кисти, бесчисленные тюбики с красками. Отвинтил крышку, выдавил тюбик — краска готова, выползает из отверстия, как толстый дождевой червь.

Каро будто даже не заметил, как мы скопом подкрались к нему. Нет, здесь это слово не подходит. Мы просто подошли, без всяких предосторожностей, зная наперед, что он нас не испугается, не кинется бежать. Подошли и стали вокруг него, на всякий случай опершись подбородками на увесистые палки. Но и это не возымело на Каро никакого действия. Палки наши тоже были ему нипочем.

Наклонил голову набок, подпер щеку языком, выпятил толстые губы — ишь, как увлекся — и, знай, малюет себе.

Время от времени Каро вытирал нос концом запачканного краской передника и снова принимался рисовать. Ну какой он, с позволения сказать, гимназист, если не чурается нас, с каждым может заговорить, дает потрогать свой винчестер, даже не пожалел заряда, дал выстрелить Сурену, а замазанные краской картинки с удовольствием показывал нам, называя их мудрым словом — натюрморты.

Когда мы близко подошли к нему, он вскинул голову. Его близорукие глаза под стеклами очков растерянно заморгали. Но, поймав наш преувеличенно внимательный взгляд, устремленный на рисунок, он мгновенно преобразился, показав в улыбке белые крупные зубы.

Аво вызывающе идет на него.

— Нравится? — спрашивает Каро, не замечая наших рук, засунутых в раздутые карманы.

К нашему великому удивлению, Каро не сдвинулся с места, не сделал попыток смыться. Как мне показалось, даже был рад нашему появлению.

Аво подходит ближе и через плечо Каро мирно смотрит на этюдник. Мы очарованно вынимаем из карманов руки. Делать нечего, тоже подходим к этюднику, с преувеличенным любопытством и интересом разглядываем рисунок на картоне. На нем виднелось голубое расплывчатое пятно. При очень сильном желании можно было принять его за грушевое дерево. Художник пока из Каро, конечно, никакой. Но, разглядывая картинку, мы цокаем языками. Не скупимся на похвалы. Не жалко! Откуда ему, бедному, знать, что, проявляя столь повышенный интерес к его мазне, мы прикрываем пиршество друзей в другом конце сада!

— Хотите, я покажу вам, как берлинскую лазурь делать? — неожиданно предложил Каро.

Мы зажмурились от этого диковинного выражения, но сейчас же закивали головами. Покажи, виноделов сын, что душе угодно, делай хоть китайскую лазурь, но только не отвлекайся от дела, заложи ватой уши, чтобы ненароком не дошла до твоего слуха возня