Вопрос Финклера - Говард Джейкобсон

Он обошелся без заговорщических подмигиваний Альфредо со своего места за столиком, а в конце вечера не стал отзывать его в сторону и совать в нагрудный кармашек смокинга пятидесятку: мол, сам понимаешь, пусть это все останется между нами. Как практикующий философ, Сэм Финклер поднаторел в искусстве лжи и притворства. Он посчитал неправильным вступать в тайный мужской сговор с сыном старого друга, а тем паче вовлекать его в амурные делишки старшего поколения, пусть даже обращая это в шутку. Обозначив узнавание неопределенным „гм“, он решил этим и ограничиться. Но вышло так, что они напоследок встретились в мужской уборной.

— Вот и прошла еще одна ночка в Копакабане,[66] — устало произнес Альфредо, застегивая молнию на ширинке.

Покончив с этим, он легким ударом вмял круглую тулью шляпы, и та вмиг утратила берлинский вид, а ее хозяин стал походить на типичного обитателя Бермондси.[67]

„А сынок-то весь в отца, — подумал Финклер, — может закосить под кого угодно, кроме себя самого“.

— Тебе нравится эта работа?

— Нравится?! Попробовали бы вы играть для людей, которые здесь только для того, чтобы набить брюхо. Или чтобы отбросить коньки. Или сначала то, затем другое. Они слишком заняты, прислушиваясь к урчанию своих желудков, чтобы расслышать хотя бы ноту из моей музыки. Им что Шопен, что Шампань — один хрен. Я только создаю звуковой фон. А знаете, чем я развлекаюсь во время игры? Сочиняю скабрезные истории про тех, кто сидит за столиками: как вон тот подкатил яйца к этой, а вот этот впендюрил той и так далее. Со здешней публикой для таких историй нужна нехилая фантазия — большинство из них в последний раз подкатывали яйца и пендюрились еще до моего рождения.

Финклер не стал переводить стрелки на себя как на исключение из правил этой богадельни.

— Ты удачно скрываешь свое неприятие всех, — солгал он.

— В самом деле? Это, наверно, потому, что я просто исчезаю. Мысленно я нахожусь где-нибудь в другом месте, например даю концерт в Сизарс-Паласе.[68]

— Ты удачно скрываешь и это.

— Я просто тяну лямку, и ничего больше.

— Все мы просто тянем лямки, и больше ничего. — Эта фраза была подана так, будто Финклер говорил на камеру.

— И вы так же относитесь к своей работе?

— По большей части — да.

— Выходит, вам тоже не сладко.

— „Тоже“ — это значит, как и тебе?

— Как и мне, но я-то еще не старый хрыч. В моей жизни еще многое может быть. Может, и в Сизарс-Паласе когда-нибудь выступлю. Говоря „тоже“, я больше имел в виду отца.

— По-твоему, он несчастлив?

— А как по-вашему? Вы с ним знакомы чуть не всю жизнь. Похож он на человека, довольного собой?

— Не похож, но ведь он такой с детства.

— С детства? Ха! Это изрядный срок. Я вообще не могу представить его молодым. Мне кажется, он всегда был старым.

— А мне, напротив, кажется, что он всегда был молодым, — сказал Финклер. — Представление о человеке во многом зависит от того, в каком возрасте ты с ним познакомился.

Альфредо округлил глаза под полями шляпы, словно говоря: „Только не надо философии, дядюшка Сэм“.

— Мы с отцом не очень-то ладим, — сказал он. — Думаю, он втайне предпочитает мне брата, но все равно я за него переживаю — противно, должно быть, корчить из себя кого закажут. На его месте я бы жутко комплексовал.

— Чего уж там, в твоем возрасте стакан еще наполовину полон.

— Нет, это в вашем возрасте он наполовину полон. А нам стакан вообще не нужен — ни наполовину полный, ни наполовину пустой, никакой вообще. Нам нужна здоровенная кружка, и чтобы в ней плескало через край. Наше поколение хочет все и сразу.

— Наше поколение хотело всего и сразу намного раньше вас. И что?

— Ну, тогда мы просто запойное поколение больших кружек.

Финклер ухмыльнулся, чувствуя, как созревает очередной опус: „Полупустой стакан: Шопенгауэр и поколение больших кружек“.

В этом не было циничного расчета. Неожиданно для самого себя он вдруг начал испытывать к Альфредо подобие отеческих чувств. Возможно, те же чувства он долгие годы подсознательно питал к Треславу, и вот теперь они всплыли на поверхность. В этом было своеобразное упоение узурпатора: ощутить себя отцом чужих детей. Если так, чувства Финклера были зеркальным отражением того, что в тот же самый час переживал Треслав, ощущая себя мужем чужой жены — пусть даже эта жена поворачивается к тебе спиной и обращается с твоим членом, как с какой-нибудь застежкой на платье или лифчике.

Прежде чем они вместе покинули уборную, Финклер дал Альфредо свою визитку.

— Позвони мне как-нибудь, когда будешь в городе, — сказал он. — Ты ведь не все время торчишь в этой глуши?

— Нет, конечно. Я бы тут с тоски загнулся.

— Тогда звякни, если что, поговорим о твоем отце… или о чем-нибудь еще.

— Хорошо. Да, кстати, в ближайшие недели я буду работать в „Савое“ и „Клэридже“,[69] так что вы всегда сможете заглянуть на огонек…

„Гаденыш намекает, что я могу водить туда шлюх, — подумал Финклер. — Так-то он обо мне думает. Разок подловил с „Ущельем Манавату“ и теперь уже не даст мне этого забыть“.

И Финклер представил себе, как постоянно сталкивается с Альфредо в мужских уборных на протяжении следующего полувека, пока Альфредо не станет старше, чем сейчас Финклер, а сам он не превратится в дряхлую развалину.

Они улыбнулись и пожали друг другу руки. Встреча слегка утомила обоих, но при этом оба слегка потешили свое самолюбие.

„С этим парнем надо держать ухо востро, — думал Финклер. — Ну да ладно, все утрясется со временем“.

„Он думает, что я хочу извлечь какую-то пользу из знакомства с ним, — думал Альфредо. — Возможно, так оно и есть. Но и для него знакомство со мной может быть небесполезным — авось научится выбирать себе в спутницы менее отвязных потаскух“.

Таким вот образом началась эта не столько взаимовыгодная, сколько взаимно раздражающая дружба двух очень разных по возрасту и интересам мужчин.

Альфредо не рассказывал ни матери, ни брату о своих периодических встречах с Финклером. Это было не в его духе. Но на сей раз у него имелась новость, которой он не мог не поделиться; и он поделился, когда все четверо вернулись за ресторанный столик.

— Вы в курсе, что отца недавно отлупили и ограбили? — спросил он.

— Любого могут отлупить и ограбить, — сказал Родольфо. — Это же Лондон.

— Но этот грабеж был особенным. Это был мегаграбеж.

— О боже, он сильно пострадал? — спросила Дженис.

— В том-то и штука. По его словам, нет, но дядя Сэм считает, что очень сильно.

— Ты виделся с дядей Сэмом?

— Пересеклись в баре. От него и узнал.

— Если бы твой отец реально пострадал, он устроил бы из этого великую трагедию, — сказала Джозефина. — Он может устроить трагедию даже из порезанного пальца.

— Это травма другого порядка. По словам Сэма, он в полном дерьме, но отказывается это признавать.

— Он всегда от всего отказывался, — заметила Джозефина. — Этот сукин сын до сих пор отказывается признать себя сукиным сыном.

— А от чего именно он отказывается, по словам Сэма? — спросила Дженис.

— От себя самого… или типа того, я не очень врубился.

Джозефина фыркнула:

— Все та же старая песня.

— Тут вроде как нечто новое. Его избила и ограбила женщина.

— Женщина? — Родольфо не удержался от смеха. — Я знал, что он тряпка, но чтобы до такой степени…

— Это похоже на исполнение давних желаний, — сказала Дженис.

— В том числе моего, — сказала Джозефина. — Я жалею лишь о том, что не я ему врезала.

— Джозефина! — с упреком сказала Дженис.

— Да ладно тебе! Только не говори, что ты сама не врезала бы ему, увидев, как это чучело шкандыбает по улице в образе дедушки Леонардо Ди Каприо, или кого он там сейчас изображает…

— Почему бы тебе наконец не сказать нам о своих настоящих чувствах к отцу? — спросил Родольфо, все еще веселясь при мысли о том, что его папашу отделала какая-то бабенка.

— Ты хочешь, чтобы я созналась в любви к нему?

Дженис схватила себя за горло, как будто сдерживая рвоту.

— Однако Сэм считает, что все это полная чушь, — сказал Альфредо. — По его версии, отец просто навоображал невесть что под влиянием стресса.

— А отчего у него стресс? — спросила Дженис.

— Из-за смерти тети Тайлер и жены еще одного его друга. Дядя Сэм думает, что двух смертей подряд оказалось многовато для его слабой психики.

— В этом он весь, — сказала Джозефина. — Мелкий вонючий осквернитель праха. Ну почему он не даст другим людям спокойно оплакать смерть их собственных жен? Почему он должен соваться туда же?