Вопрос Финклера - Говард Джейкобсон

— Однако я не знал, что я это чувствую.

— Чувствуешь, поверь мне. И я ничуть не против того, чтобы ты через мое посредство получил немного его удачи. Когда я бываю с тобой, мне приятна не только месть мужу, мне приятно ощущение твоей заботы.

Она поцеловала его. Это был поцелуй благодарности.

Такой поцелуй, подумал Треслав, женщина дарит мужчине, который не смог потрясти ее до глубины души. Из той же серии слова о его заботливости, означающие, что он был добр к ней, но не более того, — то есть он не представлял собой загадку и не мог уделить ей частицу своего тайного знания или своего успеха, за отсутствием таковых. Да, она приходила в его дом, ныряла в его постель и занималась с ним сексом, но при этом как будто едва замечала его присутствие. И этот ее поцелуй был сродни воздушному поцелую, посланному издали, через всю комнату.

А как насчет мысли, что Треслав, совокупляясь с женой Финклера, тем самым причащается к его успеху? Если это так, почему тогда после совокупления он не чувствует себя более успешным человеком? Ему понравилась ее фраза, что Сэм „не трахаль по натуре“, но велико ли утешение, если и сам Треслав такой же „не трахаль“? Бедная-бедная Тайлер, вынужденная трахаться с двумя не трахалями по натуре. Неудивительно, что она выглядит больной.

„И бедный-бедный я“, — подумал Треслав.

Тайлер назвала себя инструментом их соперничества. Их соперничества, следовательно, она считала его взаимным. Означало ли это, что Сэм знал про эти свидания? Возможно ли, чтобы по возвращении домой Тайлер рассказывала мужу, каким неважнецким трахалем проявил себя намедни его старый друг? Может статься, Финклеры весело обсуждали эту тему за ужином?

Впервые Треслав нарушил правило, которому должны следовать все любовники, или они будут обречены: он вообразил ее и Сэма в постели. Тайлер, только что после свидания с Треславом, улыбается, лежа лицом к мужу — как она никогда не лежала с Треславом — и держа перед собой его член, подобно свадебному букету, любуясь им и, возможно, называя его всякими ласковыми именами, какового обращения ни разу не удостаивался детородный орган Треслава.

— Ну а сейчас, — сказала она, взглянув на часы, словно имела в виду сию самую минуту, — у Сэма новое увлечение.

Какое Треславу дело до этого?

— Что за увлечение? — спросил он.

Она отмахнулась от мысли, как будто жалея, что завела речь о предмете, все равно недоступном его пониманию, и продолжила нехотя:

— Это связано с Израилем. Вернее, с Палестиной, как он предпочитает называть эту страну.

— Да, он всегда так говорит.

— Ты слышал его в „Дисках необитаемого острова“?

— Нет, я пропустил передачу, — соврал Треслав.

На самом деле он не смог ее по-настоящему пропустить, то есть оставить незамеченной, хотя честно старался: специально не включал радио и не разговаривал с людьми, ее слышавшими. Смотреть на Финклера в телевизоре, одновременно вставляя его жене, — это было одно, но „Диски“, которые слушала вся страна, — это совсем другое.

— И правильно сделал. Жаль, что я не смогла ее пропустить. Мне бы надо было прийти сюда, чтобы пропустить ее с тобой, но он настоял, чтобы я слушала ее вместе с ним. Меня это сразу насторожило — чего такого он мог наплести во время записи, что помешало ему слушать ее вместе с этой сучкой Ронит?

И опять Треслав представил себе супругов в постели, лицом к лицу, слушающими „Диски необитаемого острова“, и Тайлер опять любуется Сэмовым членом, склоняется над ним, а в это время голос Сэма вещает из динамика о всяких там палестинских проблемах.

Вслух Треслав ничего не сказал.

— С той передачи все и началось.

— Что началось?

— Он заявил о своем стыде.

— Стыде из-за Ронит?

— Стыде за Израиль, тупица!

— Ах это. Я слышал их разговоры с Либором. Ничего нового.

— Новое в том, что он заявил об этом во всеуслышание. Ты представляешь, сколько людей слушает эту передачу?

Треслав имел об этом представление, но предпочел не вдаваться в подробности. Его всегда раздражали упоминания о „многомиллионной аудитории слушателей“ и т. п.

— И теперь он об этом сожалеет?

— Как бы не так! Он теперь похож на кота, дорвавшегося до сметаны. Теперь у него куча новых друзей. Они называют себя „СТЫДящимися евреями“. Чем-то это напоминает Потерянных мальчишек.[77] И те и другие — жертвы банального недосмотра.

Треслав рассмеялся — отчасти ее шутке, а отчасти мысли о том, что Финклер обзавелся новыми друзьями.

— Он знает, что ты их так называешь?

— Потерянными мальчишками?

— Нет, СТЫДящимися евреями.

— Это вовсе не мое изобретение, они сами себя так назвали. У них вроде как общественное движение, вдохновленное — не поверишь — моим муженьком. А занимаются они тем, что сочиняют открытые письма и шлют их в газеты.

— За подписью „СТЫДящиеся евреи“?

— Именно так.

— В этом есть что-то ущербное, ты не находишь?

— Ты о чем?

— О том, что они ставят во главу угла свой стыд. Это напоминает мне „джеймсианок“.

— Не слыхала о таких. Они тоже антисионисты? Тогда не рассказывай про них Сэму. Если они антисионисты — а тем паче антисионистки, — он тут же к ним примкнет.

— Я имел в виду чокнутых феминисток из книги „Мир глазами Гарпа“. Джон Ирвинг — может, слыхала? Плодовитый американский писатель. Бывший рестлер к тому же. Одну из своих первых передач на Би-би-си я сделал про этих „джеймсианок“. Они отрезали себе языки из солидарности с малолеткой, которую кто-то там изнасиловал и потом лишил языка. Вышло все по-дурацки, поскольку без языков они даже не могли внятно озвучить свой протест. Славная антифеминистская шутка — только не подумай, будто я…

— Ну, от Сэмовой компании отрезания языков не дождешься. Это завзятые словоблуды, любящие свет рампы и звук собственных голосов. Сэм без конца треплется с ними по телефону. И еще ходит на заседания.

— Они устраивают заседания?

— Не открытые, насколько мне известно. До открытых дело пока не дошло. Просто собираются в доме одного из них, как заговорщики. Даже противно. „Прости меня, отче, ибо я согрешил“. Сэм у них типа отца исповедника. „Прощаю тебя, сын мой. Произнеси троекратно „стыжусь“ и не езди на отдых в Эйлат“. В моем доме я эти сборища не позволю.

— И в этом вся их программа: стыдиться своего еврейства?

— Нет-нет! — Она положила руку ему на предплечье. — Так говорить у них не позволено. Они не стыдятся своего еврейства. Они стыдятся Израиля и его палестинской политики.

— А сами они израильтяне?

— Ты же знаешь, что Сэм не израильтянин. Он отказывается бывать там даже как турист.

— Я про других.

— Про всех не скажу, но те актеры и эстрадные комики, которых я знаю, точно не израильтяне.

— Тогда чего им стыдиться? Это же не их страна.

— Потому что они евреи.

— Но ты же сказала, что они не стыдятся своего еврейства.

— Зато они стыдятся, будучи евреями.

— А почему, будучи евреями, они должны стыдиться страны, гражданами которой они не являются?

— Знаешь, чтобы понять это, ты должен быть одним из них, — сказала Тайлер.

— Одним из них? То есть вступить в их общество?

— Нет, быть евреем. Ты должен быть евреем, чтобы понять, почему ты стыдишься быть евреем.

— Все время забываю, что ты сама не из их числа.

— Я не еврейка, хотя их веру и обычаи усвоила.

— Думаю, этого стыдиться не нужно.

— Я этого и не стыжусь. Напротив, скорее, даже горжусь, но только не своим мужем. Вот за него мне стыдно.

— Выходит, вы оба стыдитесь.

— Да, но разных вещей. Ему стыдно, что он является евреем, а мне стыдно, что он им не является.

— А дети?

— Они уже студенты, Джулиан, — сухо заметила она. — Это значит, что они достаточно взрослые и могут решать за себя… но я воспитала их как евреев совсем не для того, чтобы они этого стыдились. — Она рассмеялась. — Только послушай эту фразу: „воспитала как евреев“.

— А что они?

— Один еврей, другой нет, третья и сама не знает.

— У тебя их трое?

Она стукнула его, но не сильно:

— Вот уж кому надо бы постыдиться.

— И я стыжусь, будь уверена. Я стыжусь многих вещей, но ни одна из них не связана с евреями — вот разве что наша с тобой связь.

Она долго смотрела ему в глаза, и во взгляде ее было только прошлое, никакого будущего.

— Ты еще не устал от нас? — спросила она, как будто желая сменить тему. — Я не о нас с тобой. Я о нас, евреях. Тебя еще не воротит от нашей — от их — зацикленности на самих себе?

— Я никогда не устану от тебя.

— Брось. Ответь по существу: ты бы хотел, чтобы все они наконец заткнулись?