Вопрос Финклера - Говард Джейкобсон

„Вот они, евреи“, — с удивлением думал Треслав. Евреи и музыка. Евреи и их семьи. Евреи и их сплоченность (Финклер не в счет).

— Но вернемся к тебе, — сказал Либор, беря Треслава за руку. — Что тебя привело в это место, если дело не в Джудит? Я уже несколько дней не имел от тебя весточки. Ты не звонишь, не пишешь, не стучишься в дверь. Помнится, ты говорил, что переволновался и хочешь побыть один. А теперь мы встречаемся в сотне шагов от моего дома. Надеюсь, ты сможешь объяснить свое странное поведение.

И тут Треслав — любивший, когда Либор брал его под руку на улице, что занятным образом заставляло его самого ощущать себя этаким мудрым маленьким сморщенным евреем, — тут Треслав понял, что пришла пора излить душу.

— Посидим в кафе, — предложил он.

— Лучше пойдем ко мне, — сказал Либор.

— Нет, лучше в кафе где-нибудь поблизости. Мы можем оттуда ее увидеть.

— Ее? Кого это ее? Ту самую Джудит?

Не желая сразу пускаться в объяснения, Треслав согласился пойти к Либору.

По мнению Либора, его друг нуждался в отдыхе и перемене мест. Посему он предложил вместе отправиться куда-нибудь в теплые края. В Римини, например. Или в Палермо.

— Сэм говорил мне то же самое.

— Что нам с тобой нужно съездить в Римини? — уточнил Либор. — Или он сам собирался с тобой в Римини? Почему бы, кстати, нам не поехать втроем?

— Нет, Сэм тоже говорил, что мне нужен отдых, но не собирался отдыхать со мной. Наоборот, он считает, что мне надо поменьше общаться с вами обоими. Слишком много смертей и слишком много вдовцов в моей жизни, так он сказал. А он как-никак философ по профессии.

— Тогда последуй его совету. Мне будет не хватать твоего общества, но я это переживу. Я могу связать тебя со своими друзьями в Голливуде. Или, по крайней мере, с праправнуками моих друзей.

— И ты тоже считаешь меня фантазером. Почему мне никто не верит?

— Потому что женщины обычно не грабят мужчин таким образом: хватая за шею и размазывая рожей по стеклу. С дряхлым старцем вроде меня она еще могла бы рискнуть на такое, но ты молод и силен. Это во-первых. Во-вторых, женщины обычно не нападают на мужчин посреди улицы с криком „ах ты, жид!“, особенно — и это в-третьих — если эти мужчины не являются евреями. Третий пункт непробиваем, и он закрывает эту тему.

— Однако она действовала и говорила именно так.

— Это тебе показалось.

Треслав утонул в плюшевом дискомфорте бидермейерского дивана Либора.

— А что, если?.. — спросил он, осторожно опираясь на подлокотник, чтобы не протирать рукавом вычурную обивку.

— Если что?

— Что, если она права?

— В том, что ты…

— Именно.

— Но ведь это не так.

— Мы думаем, что это не так.

— А прежде у тебя были поводы так думать?

— Нет… Хотя, пожалуй, да. Я был музыкальным ребенком. Я слушал оперы и хотел играть на скрипке.

— Само по себе это не признак еврейства. Вагнер тоже слушал оперы и хотел играть на скрипке. Гитлер любил оперы и хотел играть на скрипке. Когда Муссолини встречался с Гитлером в Альпах, они вместе сыграли Концерт для двух скрипок Баха. „А теперь займемся истреблением евреев“, — сказал Гитлер, когда они закончили. Для того чтобы любить музыку, не обязательно быть евреем.

— Это правда?

— Разумеется. Совсем не обязательно.

— Нет, я про Гитлера с Муссолини — это правда?

— Да какая разница, правда это или нет? С мертвого фашиста взятки гладки. Послушай, если бы ты был тем, кем посчитала тебя эта воображаемая женщина, и при этом хотел бы играть на скрипке — будь уверен, ты бы на ней играл. И ничто бы тебя не остановило.

— Я послушался отца. Это о чем-нибудь говорит? Я уважал отцовскую волю.

— Повиновение отцу вовсе не делает тебя евреем. А нежелание отца учить тебя игре на скрипке означает, что он, скорее всего, евреем не был. Если и есть что-то, в чем все еврейские отцы единодушны…

— Сэм сказал бы, что ты подгоняешь их под стереотип. Возможно, отец был против моей учебы как раз потому, что не желал мне повторения собственной участи.

— Он играл на скрипке?

— Да, как и ты. Теперь понимаешь?

— И почему он не желал тебе той же участи? Он был настолько плохим скрипачом?

— Либор, я пытаюсь говорить серьезно. У него наверняка были свои причины.

— Прости. Но почему он не хотел, чтобы ты походил на него? Он был несчастлив? Он страдал?

Треслав немного подумал и сказал:

— Да. Он принимал все очень близко к сердцу. Смерть моей мамы его совершенно подкосила. Но страдать он начал еще задолго до этого, как будто предвидел такой исход и всю жизнь к нему готовился. Быть может, он старался оградить меня от сильных переживаний, от чего-то такого, что страшило его в самом себе, — чего-то крайне нежелательного и даже опасного.

— Евреи не единственный народ-страдалец в этом мире, Джулиан.

Треслав был разочарован. Он надувал щеки, тяжело дышал и тряс головой, одинаково неудовлетворенный как собственными доводами, так и контрдоводами Либора.

— Вот еще одна деталь, — сказал он. — За все годы моего детства при мне ни разу не прозвучало слово „еврей“. Тебе это не кажется странным? И за все годы моего детства я не видел ни одного еврея в обществе отца, в его лавке или у нас дома. Я слышал все прочие слова. Я встречал всех прочих людей. Даже готтентоты и люди с островов Тонга бывали в отцовской лавке. Но никогда там не бывало евреев. До встречи с Сэмом Финклером я даже не знал, как выглядят евреи. А когда он побывал у нас в гостях, отец сказал, что не считает его подходящей для меня компанией. „Ты все еще водишься с этим Финклером?“ — спрашивал он позднее. Объясни мне это.

— Проще простого. Твой отец был антисемитом.

— Если бы он был антисемитом, слова „евреи“, „жиды“ и производные от них звучали бы в нашем доме с утра до ночи.

— А как насчет твоей матери? Еврейство определяется по материнской линии.

— Черт возьми, Либор! Еще пять минут назад я был гоем, а теперь ты рассуждаешь о правильном наследовании моего еврейства. Что дальше — ты захочешь проверить, сделано ли мне обрезание? Я не знаю насчет моей матери. Могу лишь сказать, что внешне она не походила на еврейку.

— Джулиан, внешне ты тоже не походишь на еврея. С виду ты наименее евреистый из всех людей, каких я встречал, а мне доводилось встречать шведских ковбоев, каскадеров-эскимосов, прусских кинорежиссеров и польских нацистов, работавших декораторами на Аляске. Готов поклясться, что ни един еврейский ген не попал в твою родословную за последние десять тысяч лет, а десять тысяч лет назад еще и евреев-то не было. Благодари свою судьбу. Человек вполне может жить хорошо и счастливо, не будучи при этом евреем. — Он сделал паузу. — Возьми, к примеру, Финклера.

Тут оба расхохотались, громко и язвительно.

— Злая шутка, — сказал Треслав, сделав глоток из бокала. — Но это лишь подтверждает мою правоту. Такие вещи нельзя решать поверхностно. Ты можешь зваться Финклером и при этом оставаться за бортом, а можешь зваться Треславом…

— Не очень-то еврейское имя.

— Согласен. И тем не менее даже с этим именем ты можешь попасть на борт. Допустим, отец не хотел, чтобы я и все окружающие узнали о нашем еврействе, и потому сменил фамилию на Треслав — самую нееврейскую из всех, какие он смог подобрать. Назваться Треславом, это ж надо придумать! Да это все равно что наклеить себе на лоб ярлык „нееврей“. Как тебе такая версия?

— Я скажу, что думаю об этой версии, мистер Перри Мейсон.[61] Почему бы тебе не бросить все эти смехотворные гадания и не расспросить кого-нибудь знающего? Спроси своего дядю или друзей своего отца, спроси кого угодно, кто знал твою семью. Эта загадка может быть разрешена одним телефонным звонком.

— Никто толком не знал мою семью. Мы всегда держались особняком. И нет у меня никакого дяди. Отец не имел братьев и сестер, как и мама. Это их и сблизило, они сами так говорили мне. Двое сирот, два сапога пара. Два отрезанных ломтя. Какова метафора?

Либор покачал головой и долил виски в бокалы.

— Это лишь указывает на твое нежелание выяснять правду, поскольку тебя больше устраивают выдумки. О’кей, продолжай в том же духе. Будь евреем. Trog es gezunterhait![62] — И он отсалютовал бокалом.

Либор сидел, скрестив ноги, на которых (он сменил обувь, придя с улицы) красовались старомодные тапочки с его инициалами, вышитыми золотой нитью. Подарок от Малки, предположил Треслав. В этих тапочках он казался еще более ветхим, полупрозрачным, угасающим. И все же его положение в этом мире было более надежным, чем у Треслава. Либор был у себя дома. Он был самим собой. Он продолжал любить ту единственную женщину, которую он любил в своей жизни. На каминных свадебных фото они были вместе с раввином — Малки под вуалью, Либор в шапочке на макушке. Уходящие корнями в древность. Знающие все о себе. Музыкальные — потому что музыка соответствовала романтике их отношений.