Вдовушка - Анна Сергеевна Чухлебова

– Не знаю.

Снова потеплело. А потом опять – мороз. Спустя две недели этих качелей созвонились на выходных, пока жена у парикмахера. Я много говорила, едва не разревелась. Слушал, всё больше молчал. На февральские – точно никак, а вот на мартовские он попробует вырваться, придумает командировку или что-то вроде того. Меньше месяца до чуда. И не ждала уже, а оно – вот, тут как тут.

Числа двадцатого спросила, взял ли билеты. «Вот-вот, на днях, готовлю почву» – такой ты стратегический почвовед, даже смешно. Ведь возьмет же, приедет? Не может же он мозги мне заговаривать и морочить зубы – после всего? Да, я говорила себе, что у нас просто шашни, но это попытка назвать птеродактиля шершнем. Будто тот, услышав такое к себе обращение, растеряется, ахнет, выпустит добычу из пасти.

Всё равно разобьемся, конечно. Но хотя бы быстро. Разница с поеданием заживо всё еще имеет значение. И это никакие не шашни, всё было страшно, всё было серьезно, всё было так, что текущее поведение Тимура не то, что разбивало мне сердце, нет, – оно грозило схлопнуть бытие и убить всё сущее.

22 февраля меня свалило – должно быть, ковид. Жарило, я заперлась в комнате, едва осознавала себя. На третий день, как всегда, схватилась утром за телефон – и едва не выронила его. Демон пожара сперва перекинулся с моей души на тело, а затем, одержимый жаждой распада, бросился на весь мир.

Это конец

Если бы я с кем-то разговаривала в те дни, то светская беседа могла бы начинаться так:

– Вы кого больше боитесь? Наших или НАТО?

Но я ни с кем не говорила. Оказалось, что встречать апокалипсис лучше в полубессознательном состоянии. Спасительные 39° на термометре хранили меня от лишних мыслей в первые несколько дней.

Аэропорт в Ростове закрыли, и у Тимура больше не было смысла отпрашиваться у жены. Мы не увидимся в марте, ведь мир сошел с ума, это достаточно уважительная причина.

Хорошо, что я и так умираю, а стёкла дзынькают от моего кашля. Ритмы существования удивительно органичны: что наверху, то и внизу. Микрокосм смотрится в зеркало – и видит огромное. Макрокосм глядит на микрокосм – и его сердце сжимается от жалости к себе. Мы все умрем, это прекрасно. Но вот если ты разлюбишь меня, этого я миру простить не смогу.

Гоша поймал тяжелую панику – и снова сорвал ночной сон. Учитывая, что он тоже лежал с ковидом, это было то еще комбо. Мне кажется, наша переписка в те дни состояла из междометий. Сигналы, а не слова.

Пока я была на больничном, Тимур мне писал раз в сутки, в непредсказуемое время. О делах всё больше, и нервное – о новостях. Температура спала, и постепенно я стала понимать немного больше. Но осознанию это всё еще поддавалось слабо. Как признать, что у нас с Тимуром всё потеряно? Родственники погибших тешат себя надеждой – до опознания. Вот и я.

Смогла вернуться к работе через полторы недели. Поймала от боссихи прохладное:

– Оля, нужно созвониться. В 16:00 набирай.

Ее бледное лицо на экране, хотя это же я болела. Точно, нет привычной яркой помады, да и волосы подрастрепались. Здоровый пшеничный блонд будто выцвел. Крепко сваренное нефильтрованное заветрилось и скисло.

– Оля, мне неприятно это говорить. Оля, ситуация в стране. Оля, две недели и все положенные выплаты.

Кого заботит сарай, когда уже и хата сгорела. Можно ли было ожидать чего-то еще. А – страшно. Тьма всё гуще и гуще, воздух похож на тину.

Пишу Тимуру. Отвечает на следующее утро вымученным:

– Мне жаль.

Я не берусь описывать, чего мне стоили эти несколько часов без ответа, переродившиеся в бессонную ночь и в тягучее сомнамбулическое утро. В мире взрывалось, а во мне было пугающе тихо. И вот, песчинка упала в эту тишину, пошла реакция. Костяшки домино покатились кубарем. Я кричала, кричала и кричала, и крик обращался в надсадный удушливый кашель, и снова набирал мощь, и хрипел, и задыхался, и плакал. Я ненавидела, и ненавидела свирепо, и ненавидела только себя, как человека, который не достоин не то, что любви, а даже работы, как человека, который страшно соврал, страшно ошибся, предал из глупости и мелкосердия, безмозгло обманывал, черт знает на что надеялся, опустился, сломался, оборвал последнюю ниточку, на которой всё только и держалось на Земле. И теперь – по закону круговой поруки – наказаны все.

А я смотрю в бездонное серое море – и нет ему края, только кровавая лужа в его середине расходится и расходится кругами, будто нефтяной танкер тонет, пробивает плоть моря – и оно неумолимо кровит, безнадежно раненое. И я бессильно прошу у моря прощения, зная о его невозможности.

Но ведь среди этой кромешной лжи, в которой вот-вот всё утонет, неведомо как оставалась полоска белого света, мучительно доброго, райского. Когда я присматриваюсь к ней, то могу различить внутри только тонкий удивительный силуэт. Балеринка? Да нет же, знакомая угловатая нескладица, смешное каре отражает все различимые оттенки спектра, лучи пляшут в глазах. И я тяну к Гоше руки, а он отвечает, и мы проваливаемся в это белое безмолвие, совершенно счастливые, будто ничего и не было, будто нас не касается ни кровавая суета вокруг, ни грязь нашей лжи, ни горечь возмездия, ни твое маленькое тощее тело, которое всего через полгода тебя окончательно предаст.

Откуда снег?

Вмарте 2022-го рюмочные закрывались в 22:00, будто комендантский час – в Ростове, а не в Мариуполе. Мариуполь сидел в подвалах, а нам, в 180 километрах восточнее, не давали даже как следует выпить.

Мы с Гошей оказались на ночной ростовской улице, очередной раз поджопником выпертые, раздосадованные. Идти было некуда, высокой своей макушкой Гоша поймал непрошенную весеннюю снежинку. Мы посмотрели в небо – с грозной ночной серости сыпалось. Будто кто-то сверху трясет курятник, а легкие белые перышки летят к нам, и каждое тянется к другому, и вместе они в головокружительном танце, и вот, одна осела у меня на скуле, вторая на Гошином кадыке, мокрые лужицы, слезки.

– Откуда снег? – морщится любовь моя.

– Так с войны.

В репортажах с Донбасса вчера уже шел, теперь и к нам принесло, я объясняю. А нас всё выгоняют из рюмочных, по ковидной традиции. К тому времени ковида не боялись уже даже мы. Я только вычухалась и еще кашляла, Гоша болел со мной, но нестрашно: