Вдовушка - Анна Сергеевна Чухлебова

– Сколько раз забирали на скорой, а он возвращался. Я и в этот раз не испугалась, ждала его дома. Не верю, невозможно это всё, кошмарный сон. Костюм на нем – еще свадебный. Он ведь совсем ребенком был, ему восемнадцать было, когда женились. Да, по бабам одно, да, не жили уже вместе, – а всё равно, муж. Как я теперь одна, как.

Я вернулась домой через две недели – и мама мне рассказала. Не могло у него быть сразу два костюма, выпускной и свадебный, кто бы тратился с разницей в год. Надя рассудила трезво: смерть – событие серьезное, юридическое, и требует официальной одежки. Даже если костюм и при жизни едва сходился на покойнике. Разрезали, наверное, как-то, подогнали. И последний костюм сел как влитой.

А льняной костюмчик Гошин Надя кому-то подарила, наверное. И носит его беззаботный мальчик с длинными ногами, и всё так же светофористо светят малиновые и желтые латки, и обнимает он девочку, и гладит она его по спине. Однажды мы встретимся на ростовской улице, ласковым вечером, в сиреневой духоте, я узна́ю костюмчик – и брошусь на землю. И купол неба треснет над городом от моего крика.

Твой уходящий шаг

Гоша свалился с велосипеда, поэтому на выходных мы не увидимся. Максимум его подвижности – прохромать до уборной. Несся же, как угорелый, выпросил покататься, летел сломя голову. Его обычная борьба с законами физики. Они побеждали, он до последнего бился. Достойно оваций, но мне грустно, что неделя прошла без него. Я злюсь, что он опять себя покалечил. Левое колено теперь тоже резать будем? Но что тут сделаешь, ты – это просто ты.

К четвергу мне упали ключи: снова подругина кошка, живите хоть три дня. Живу, живем. Гоша появляется вечером, такой же любимый, но какой-то другой. Чем больше любишь, тем хуже помнишь, я давно приметила эту неприятность моей головы. Будто сознание не может выдержать великолепия целого – и дробит его на детали, чтобы каждый раз охнуть при реальной встрече, возблагодарить.

Я рассматриваю Гошу, обнимаю его. Похудел еще сильнее, изгиб позвоночника – динозаврий, кожа такая тонкая, будто может порваться, коррозия морщинок поползла по лбу. Едва исполнилось тридцать, а уже стареешь.

В твой юбилей мы выбрались вместе в город, ели бургеры, целовались. Так сказал:

– Странно, я совсем не чувствую, будто что-то изменилось.

– Будто ты должен проснуться другим, раз тебе тридцать! Ну нет же.

Замешкался, цеплялся за себя из последних сил. Велосипедная корочка на колене, лиловеет синяк. Всё мое, любимое.

Говоришь, что тебе так плохо в эту неделю. Глажу по голове – будет и хорошо. Раздражаешься, словно капля за каплей тюкаешь в лысое темечко. Слушаю, всё равно целу́ю.

В квартире – винил, проигрыватель и коллекция. Подруга умеет. Нашелся Лу Рид, «Led Zeppelin», «The Doors». Помнишь, как я тебе пела «Make up»? Я не пою никогда, но тебе – пела. «When you are in bed it’s so wonderful. It’s be so nice to fall in love». Помнишь, конечно, вспыхиваешь, велишь лежать смирно, накидываешь мне на лицо свою футболку, шуршишь. Темнота перед глазами, звук твоего движения, молния рюкзака. Ты – в моем платье; черное, строгое, на тебе оно – фривольно коротковато. Стриженный затылок изящен, лопатки – прямы и строги, изогнутая ломаной линией рука упирается в бок.

– Красиво? Снимай!

Это в смысле – фотографируй сначала, вот так, вполоборота. И запиши видео обязательно. Управилась? Теперь можешь снимать буквально.

Распаковываю, будто не знаю, что найду внутри; чудо, наверное. Какие мы нежные, будто цветы лепестками коснулись, уже не совсем люди. Младенчески голые лежим, спутанные в клубок.

– Сокровище мое.

– Так ведь не твое же, – и боль в глазах такая, будто душе вспороли живот.

Пауза, полу-вздох, полу-всхлип:

– Обещай мне больше никогда не встречаться с женатыми.

И смешно, и жалко, и стыдно, и чересчур, как в избыточном дурном кино.

– Больше не буду.

Долго мы так говорим, вечер синеет, повторяется бесконечно этот вечер, и ветка в окно дребезжит, паркинсонит. Ход времени встал, а всё остальное, что было после, и не было, в предсмертной агонии мира почудилось; мультик пустой и злой, выключить, перемотать. Но приходится жить.

На тот берег

Мы расстались – и лето стонало, будто связали его, бросили в багажник, повезли убивать. Да, расходиться пора, любовь – безысходная, преданная, разоренная. Словно пустая вся изнутри, а – живая. Душишь – брыкается, ногой под дых бьет. И будто бы умерла, затихла, и должно быть легче, ан нет. Чувство, что похоронили половину моего тела. Так и хожу, располовиненная.

Я старалась не писать Гоше эти две недели, но отвечала. Да какой же ты большеглазый, с гитарой, да что за печаль, черные космосы, дыры, поешь мне «Love song» «The Cure», и будешь всегда, теперь уж точно всегда будешь. Да и я теперь буду всегда, «I will always love you». Другим днем спрашиваешь, как сейчас разводятся. «Поговорили с Надей, на неделе пойдем». Отвечаю, что молодцы, что это хорошие новости. Это в субботу.

Подруги тащат меня на природу, мы сидим у реки, вдруг – бобер. Мохнатый, зубастый, важный такой, достоинство в морде, река улыбается зверю, морщинки ползут по воде. Я бегу следом по бережку – так нужно чудо, но есть только бобер, а я умею быть благодарной. Догонишь его, как же; уплыл. Но так хорошо – лето, солнце, параллельная моим горестям жизнь. Эх, рассказать бы Гоше, он бы понял; бобер – это важно. Но что беспокоить. Расстались – не тревожь; пусть заживет. Это в воскресенье было.

В понедельник и вторник – не пишет. И к лучшему. Может, и правда вдруг разведутся, начнется другое, новое, честное. Возьмем друг друга – и не отпустим, расставанье со смехом вспомним. Как только зверят с женой делить будут? Да уж разберутся; поровну, наполовину.

В среду вечером мама: «А что с Гошей? Я видела Вконтакте».

Да ничего с ним, с ним случилось – ничто, ничто забрало его с собой. Сдало сердце в реанимации, – так Надя пишет, оставляет на странице номер; звоню:

– Правда?

– Да. А кто это?

– Его девушка.

– Кто?

– Подруга.

– А. Правда, да, правда.

Это не правда. Правдой должно быть – праведное, справедливое.

Дальше я плохо помню. В субботу очнулась на берегу моря, Черного моря на берегу, смотрела на горизонт – берега два должно быть. Второй так