Русская Доктрина - Андрей Кобяков

Русское монашество переживает в этот период новый духовный подъем, ярчайшим символом которого является преподобный Серафим Саровский, ставший в народном сознании вровень с преподобным Сергием Радонежским. Так же, как Сергий был родоначальником общего, соборного пути к Небу, преподобный Серафим дает наставления по тому, как прорваться к Небу через враждебный мир в одиночку или малыми группами. Сергий знаменует собой начало подъема, Серафим много пророчествует о Конце и предрекает его близость. Его таинственные пророчества, обнародованные перед концом старой России, говорят о нем как о пророке грядущего, как об эсхатологическом вожде русского народа в конце времен. Другую ветвь того же самого духовного возрождения представляет собой Оптина пустынь с ее линией великих старцев, берущих на себя труд как руководства душами монахов, так и посильную заботу о мирянах. Здесь те, кто выбрал Небо, сбивается в большой и довольно организованный “партизанский отряд”, находящий иногда даже покровительство со стороны архиереев. Наконец, окрепшая во внутреннем делании, новая Святая Русь выходит на всенародную проповедь в лице праведного Иоанна Кронштадтского, – пастырь предстает перед народом одновременно как наставник, благотворитель, обличитель и пророк, он оживляет массовую религиозность и взывает к отпадающим от Бога человеческим душам, становясь объектом глубокой ненависти всей либерально-революционной интеллигенции.

После преобразований Петра созданная Иваном III крепостная система приобретала все более и более жесткий характер, носила все более античеловеческие и порой абсурдные черты. Крепостничество воспринималось народом до какого-то момента обременительным, изнурительным, но все-таки исполнением долга. Представления о социуме имели стройный характер – крестьяне служат дворянам, дворяне служат царю, царь служит Богу, причем и дворяне, и крестьяне, и молящиеся Богу священники вместе составляют Землю, мистическую “жену” Царя. Однако в XVIII–XIX веках последовала серия разрывов элиты с народом: сперва петровский разрыв культуры, затем екатерининская “вольность дворянству”, воспринятая исключительно болезненно и обернувшаяся страшной крестьянской войной. Освобождение дворян от службы царю автоматически предполагало и освобождение крестьян от службы дворянам, и произошедшее вместо этого укрепление крепостного режима воспринималось очень болезненно. Однако отношения крестьян и помещиков сохраняли еще патриархальный характер, мужики еще могли говорить барам: “Мы ваши, а вы наши” – и с раздражительным терпением сносить барские причуды.

В XVII в. представление о чести русского простолюдина было юридически зафиксировано и гарантировалось принятым на Земском соборе штрафом. Эта идея показалась бы смехотворной большинству просвещенных дворян екатерининского “золотого века”. Простолюдин мог судиться с дворянином, мог вызвать его даже на поединок. Отношение к человеку изменилось у нас только тогда, когда дворянство потребовало себе привилегий и вольностей по образцу польских шляхетских. “Вольности дворянские” нарушили отношения во всей системе и сделали крепостничество особенно жестоким и политически вредоносным. Человека уравняли в ценности с имуществом, вещью, и его могли теперь свободно продавать наряду с другим товаром. А тех, кто владел крестьянами, стали называть обладателем душ. Правда, и теперь, как отмечает С.Ф. Платонов, крестьяне, будучи частными рабами, считались и гражданами государства. Кроме того, существовал особый разряд отобранных у духовенства – государственных, экономических крестьян. Этими крестьянами руководили уже не помещики, а чиновники от имени царя.

После проблеска консервативного по духу правления императора Павла наступило весьма противоречивое царствование Александра I, при котором в России возобновилось развитие западнических просветительских организаций, влияние которых распространялось и на саму власть. Исполнив de facto миссию “катехона” в Европе, разгромив Наполеона, Россия была вовлечена в формирование и укрепление чуждого православному духу “легитимистского” международного порядка, приведшего Александра в последние годы правления к отказу поддержать греческое восстание. Неудивительно, что именно при Александре оформилось мощное революционное движение. Тайные организации декабристов готовились к решительному развороту России на путь представительной монархии по западным образцам. Национальное воодушевление, связанное с победами и влиянием России, не дало соразмерных этим победам духовных плодов, не породило соответственную задачам момента национальную мысль и политическую идею. Как писал об этом В.В. Розанов, “славянофильство запоздало родиться на тридцать лет: а если бы оно родилось одновременно с 12-м годом, как духовный плод физических усилий, мы, очевидно, не имели бы декабристов, Герцен не отправлялся бы в эмиграцию, русские вместо запоздалой Государственной Думы имели бы уже к поре освобождения крестьян Земский собор с плеядой великих умов и характеров того времени. Едва я назвал эти факты, как всякий почувствует, до чего запоздалость славянофильства имела действительно роковые последствия – общественные и государственные”.

Николай I был последовательным на пути создания национальной и народной монархии, приняв на вооружение знаменитую уваровскую триаду “Православие. Самодержавие. Народность”. Особенностью николаевского политического стиля стало подчеркивание народного, более того, крестьянского характера монархии – Николай ввел в ритуал коронации процедуру поклона народу с “Красного крыльца”. Политическая идеология культа Ивана Сусанина состояла именно в подчеркивании народных истоков и народного духа романовской монархии. Внешняя имперская политика Николая I была проникнута идеей миссии России как защитницы Православия и подлинным консервативным пафосом. Первыми ее шагами были вступление России в войну за свободу Греции и затем освобождение армянских христиан от персидского владычества.

Попытка Николая превратить моральное право в фактическое натолкнулась, как это неоднократно бывало прежде, на мощную панъевропейскую коалицию и на измену образованного класса, уже развращенного западнической либеральной идеологией, внутри страны. Но несмотря на неблагоприятное стечение обстоятельств, усугубленное кончиной императора, Крымская война стала славнейшей страницей русской национальной истории. Россия была одна против всего мира. Русскому флоту противостояли соединенные эскадры двух сильнейших держав, на суше против русской армии сражались англо-франко-итало-турецкие войска, вся либеральная пальмерстоновская Европа с содроганием сердца ожидала крушения имперского колосса. “Визиты” союзных флотов в Петропавловск-Камчатский и на Соловки были отбиты горсткой солдат в одном случае и монахами во втором. Объединенная армия месяцами напролет топталась у Севастополя. Тем временем войска Н.Н. Муравьева доставили ему почетное прозвание “Карского”. Империя демонстрировала неслыханную стойкость, которая могла бы быть еще большей, если бы не кончина тяжело болевшего императора.

Смена царствования была и сменой политических и идейных приоритетов. Война за Наследство Второго Рима представлялась новой власти уже ненужной, и ее постарались закончить как можно скорее с любым терпимым результатом. Со смертью императора и неудачным исходом войны уходили в прошлое старая Империя, мыслившая себя как наследница Константинополя, как “Удерживающий”. Уходила и старая рекрутская армия, под Севастополем и Карсом доказавшая еще раз свои уникальные боевые качества. “Общество” не замечало этого, увлеченное новым идеалом и новым “проектом” дарования “свободы” крестьянству.

Черту под отношениями народа и элиты подвела именно “Освободительная” реформа, после того как крестьянами был осознан ее смысл, воспринятая народом как крайняя форма оскорбления. Оскорблением была “монетизация” отношений между крестьянством и дворянством. Сельские миры, до сих пор уверенные в том, что земля находится в их владении и Божией собственности, обнаружили, что являются с точки зрения государства (подначиваемого в этом вопросе либералами типа Кавелина) “арендаторами” земли, которая теперь объявлена “неприкосновенной барской собственностью”. Большая часть этой земли была у крестьян попросту отторгнута (в их понимании – “украдена”), а за то, что оставлено было в их собственности, теперь надо было платить. Состояние “временнообязанности” воспринималось мужиком как что-то более унизительное, несправедливое и насильническое, чем любое крепостное рабство в самых отвратительных его формах. При этом “свобода”, освобождение в “никуда”, разом обессмысливала страдания и труд многих поколений русских крестьян. Трудились до десятого пота, как оказалось, ради того, чтобы барин потратил все на петербургских и парижских певичек, да еще и остались должны. Пришедший в Россию “капитализм”, в котором верхи видели очередное средство преодоления отсталости, был воспринят народом как чудовищный псевдоморфоз истинного социального порядка.