Милош и долгая тень войны - Ирена Грудзинская-Гросс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С трудами Симоны Вейль Милош познакомился уже после сорока, в эмиграции в Париже (их посоветовал ему Юзеф Чапский, ее большой поклонник). Кроме того, поэт познакомился с матерью Симоны и беседовал о ней со своим почти ровесником, дружившим с этой пожилой дамой, — Альбером Камю (родился в 1913-м). Камю-издатель обеспечил посмертную славу ее дочери. Как я уже писала, в 1958 году Милош издал в «Литературном институте» в Париже труды Симоны Вейль, отобранные и переведенные им самим. Он взялся за это ради заработка, но из его вступительного текста следует, что эту работу он воспринимал как нечто невероятно важное. В целом он соглашался с ее политической позицией, оба они «грешили марксизмом». Вейль восставала против имперского насилия, французского колониализма и войны, ее увлекали вопросы рабочего движения, она сама устроилась на работу — что было за гранью ее сил и возможностей — на фабрику, чтобы познать природу труда. Она испытывала типичный для марксистов ужас труда, отождествляемого с рабством; освобождение от труда считала мечтой, подобной мечтам о вечном двигателе. Милош уважал ее социальную отзывчивость, но искал ответы на другие мучившие его вопросы. Прежде всего вопросы о духовной жизни, о происхождении зла, об откровении и других религиозных догматах. Он тянулся к манихейству и находил в ней (и в Камю) утешительное сродство.
Магдалена Гроховская в биографии Ежи Гедройца цитирует слова Войцеха Карпинского: Милош у Симоны Вейль «нашел то, что так притягивало его в Бжозовском: высокие требования, предъявляемые миру и себе, полное погружение в вопросы духа, которые становятся вопросами жизни и смерти»[137]. Ее бескомпромиссная духовность была для Милоша вызовом: он видит себя приземленным Калибаном, противопоставленным Ариэлю. Духовность становится своего рода горизонтом, к которому он стремится. Милош восхищается ее индивидуализмом, а следовательно, тем, что она философствует за пределами философского истеблишмента. Это позволяет ей допускать противоречия; она не стремится к логичности любой ценой — для нее аристотелевский принцип непротиворечивости является грамматическим правилом, а не правилом мышления. Милоша восхищает, как я уже упоминала, ее социальная отзывчивость, а значит, то, что она обостренно чувствует другие, отличающиеся от католической, культуры и религии, что ее волнует бедность и эксплуатация, что она стыдится своей привилегированности и чувствует себя солидарной с обиженными. Но, прежде всего, его к ней влечет ее неустанный интерес к вопросу «unde malum?», означающий, что у нее манихейское мышление и что она, как и он, не принимает католической ортодоксии, то есть требования доктрины и церковных институтов.
Сопротивление ортодоксии завершилось у Милоша известным письмом к папе римскому с просьбой подтвердить, что он был хорошим католиком. Но это случится гораздо позже.
Манихейство, которое Милош ищет у Вейль и Камю, это не чистая ересь, а постоянные сомнения, вера глубокая, но сотрясаемая непримиримыми противоречиями, поскольку она сосредоточена на вопросе о причинах существования в мире зла, а это вопрос, на который не бывает окончательного ответа. Такая форма духовности свойственна Милошу, но она влечет за собой серьезную угрозу, ибо может стать чистым отрицанием и всегда пребывает на грани комизма, мании самоуничтожения и психической болезни. Неслучайно описание манихейского духа отрицания совпадает с приведенной ранее у Милоша и Зонтаг характеристикой Симоны Вейль как человека с нарушениями. Милош верил в духовную, а также в социальную потребность в аффирмациях и боялся черного течения манихейского отрицания, боялся поддаться отчаянию. Поэтому он не до конца одобрял неуступчивость Симоны Вейль. Комментируя ее знаменитые слова «человеческая жизнь невозможна. Но только несчастье дает это ощутить», Милош пишет: «[…] Вейль была полностью на стороне Афин, на стороне необходимости, и ее крайний детерминизм носит поражающие нас черты. Подчиниться, терпеть и даже любить холодное, железное устройство мира — хороший, но бесчеловечный совет, не рассчитанный на наши силы» (ŻNW, 78).
Ее вера в истину, скрытую во вселенной, тоже невыносима. Милош восхищенно цитирует ее признание: «Пусть я умру, мироздание будет существовать. Но это меня не утешит, если я — нечто иное, нежели мироздание. Но если мироздание для моей души — как второе тело, то моя смерть перестает быть для меня важнее, чем смерть кого-то неизвестного. Так же и мои страдания» [перевод П. Епифанова]. Он комментирует эту цитату следующим образом: «Конечно, не каждый может решиться на столь великолепную отрешенность, как Симона Вейль, и трудно было бы отослать всех поэтов в буддийский или христианский монастырь»[138]. Ее мысль имеет для него, а также, как он предполагает, для других практическое, то есть позитивное, значение. Она утверждает, что вера всегда осмысленна, предлагает пари, паскалевский заклад, ведь даже если миром правит демиург, жизнь в послушании Богу не является ошибкой.
Это последнее замечание очень существенно, поскольку практический аспект имел для Милоша решающее значение. В этом смысле он был Калибаном, то есть человеком, укорененным в действительности. В сборник текстов Симоны Вейль Милош включил эссе и фрагменты, относящиеся прежде всего к двум направлениям ее мысли: мистико-религиозному и пролетарско-марксистскому. Эти два аспекта он хотел донести и подвергнуть дискуссии в послеоктябрьской Польше. Он стремился обновить польский католицизм путем его одухотворения и денационализации. А также изменить тон дискуссии о марксизме через критику общества как такового, потому что даже освобожденный коллектив всегда противостоит личности. Хотел отбросить абстрактные идеи и встать на сторону обиженных, предлагал этику политического сочувствия.
Социализм переносит понятие блага на покоренных, расизм — на покорителей. Но революционное крыло в социализме использует людей, которые, хоть и рождены среди низов, по своей натуре и по призванию покорители, и поэтому кончает той же самой моралью[139].
Однако мысль Симоны Вейль содержала и другие близкие Милошу элементы. Его привлекала двойственность, парадоксальность ее выводов, доведение противоречий до их предела, — все то, что он чувствовал и порой критиковал в себе. Рассуждая о нации, Вейль утверждает, что патриотизм — это идолопоклоннический культ самого себя[140], схожая мысль часто встречается у Милоша, отрицавшего типичную для польской культуры