Милош и долгая тень войны - Ирена Грудзинская-Гросс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И в этот момент начинается вторая часть стихотворения, часть подземная, в которой нас охватывает тишина. Медленно, осмотрительно продвигается тут крот-охранник, распознавая человеческий пепел. Царит молчанье, слов нет. Стихотворение кончается драматическим признанием:
Что же скажу ему, я, еврей Нового Завета, Две тысячи лет ожидающий возвращения Иисуса? Мое разбитое тело выдаст меня его взгляду, И сочтет он меня среди прислужников смерти: Необрезанных. (WW, 212; перевод А. Ройтмана)Стихотворение очень герметично, и некоторые его фрагменты трудны для интерпретации. Как понимать фигуру крота-охранника, ползающего среди человеческого пепла? Об этом спрашивала Милоша Рената Горчинская, спрашивал Ян Блонский. Милош говорил, что не знает — он не хотел или не мог ответить на этот вопрос. Только подчеркивал, как и в случае с «Campo di Fiori», что он моралист по отношению к самому себе, а не к другим, и что этим стихотворением никого не обвиняет. Но разве текст не противоречит его словам? Как в «Campo di Fiori» мы чувствуем контраст между смертью и житейскими хлопотами, так и здесь рассказчик «числит себя среди прислужников смерти». Божена Шеллкросс называет это стихотворение «этически радикальным»[120]. И именно из-за этой радикальности «Бедный христианин…» вместе с «Campo di Fiori» стал в 1987 году отправной точкой для начатой Яном Блонским и процитированной Анджеем Франашеком дискуссии о роли польского населения в нацистском уничтожении евреев. Блонский обозначил эту роль как коллективную вину, вызванную равнодушием. Блонский, как и более поздние участники дискуссии, восприняли оба стихотворения как свидетельство и вызов. А возможно, и как обвинение.
Молчание в этом стихотворении — иное, чем молчание (перед лицом) умирающего Джордано Бруно или же умирающих жителей и повстанцев гетто. В «Campo di Fiori» это молчание живых перед лицом умирающих, эгоизм жизни перед лицом бренности, пропасть между тем, что, собственно, кончается, и тем, что продолжается. Варианты, параллельные версии, которые здесь имеют место, когда речь идет об отсутствии общего языка между людьми по обе стороны жизни, являют собой попытку перепрыгнуть через разделяющий их ров. Но под землей нет живых. Резня завершена. Еврей Нового Завета — лишь «разбитое тело». Его молчание перед лицом крота — «Что скажу ему — я?» — вызвано страхом перед осуждением. И может, отсутствием слов в защиту. Кажется, что автор стихотворения, как христианин, ожидает грядущего обвинения в содействии причинению смерти.
О какого рода вине говорит Милош? И он в своих (нетипично отрывочных) комментариях, и другие комментаторы — Дональд Дэйви, Божена Шеллкросс — подчеркивают, что это вина индивидуальная, относящаяся только к нему, к «я», то есть к субъекту стихотворения. Божена Шеллкросс подчеркивает смелость этого стихотворения, в котором автор во время оккупации называет себя смертоносным словом «еврей».
Если он в чем-то и виновен, — пишет Шеллкросс, — то в грехе пассивности, но его невовлеченность и пассивное созерцание отчасти уравновешиваются жестом свидетельства, каким является [этот] самый необычный из стихов Катастрофы. Какой нееврейский автор, — спрашивает Шеллкросс далее, — живущий под гитлеровской оккупацией, решился создать и поставить подпись под столь смелым поэтическим документом? Этот отважный этический акт во время Катастрофы, когда даже символическое отождествление себя с еврейством могло иметь ужасные последствия, стал причиной того, что позиция Милоша и поныне знаменует этическую радикальность. — По ее мнению, поэт — только себя мерит мерой этики ответственности. Это его личное дело, выраженное в одном из наиболее безличных из всех его лирических стихотворений[121].
Но текст стихотворения не позволяет говорить об этике ответственности применительно только к авторскому «я». Напоминаю еще раз, как звучит последнее двустишие:
И сочтет меня среди прислужников смерти: Необрезанных.Получается, что существует категория «прислужников смерти», причисления к которым опасается говорящее «я», а принадлежат к ней необрезанные, то есть христиане. Термин «необрезанные» использован как будто в кавычках с точки зрения евреев или судьи-крота, который различает тела; «не−» в слове «необрезанные» означает отрицание состояния, которое говорящему должно представляться нормой. Обрезание — это метка, знак отличия, христианину не нужно доказывать, что он необрезанный, особенно в то время, когда писалось это стихотворение. Но рассказчик стихотворения называет себя «я, еврей Нового Завета», ожидающий прихода Мессии, то есть христианин, приверженец религии, источником которой является иудаизм. А следовательно, он утверждает или, по крайней мере, предполагает, что резня на поверхности — это религиозная война, в которой евреи Нового Завета — прислужники смерти. Смерти Евреев Ветхого Завета, убиваемых носителями смерти, другими необрезанными. Как я уже упоминала, Милош приписывал Холокост безбожию гитлеровцев, а не их религиозности. Здесь он, судя по всему, говорит, что убийство евреев каким-то образом связано с корнями христианства.
Заверения, что концовка «Бедного христианина, смотрящего на гетто» касается только ответственности «я», ограничивают значение кульминационного момента стихотворения, притупляют его остроту. Они гласят, что человек может обвинять себя, но не других. Каждое обобщающее предложение в этом контексте, по меньшей мере, вызывает упреки как минимум в морализаторстве, если не в предательстве. Это доказала болезненная реакция на статью Блонского, озаглавленную «Бедные поляки смотрят на гетто»[122]. Подобная реакция показывает, где пролегает грань принадлежности
