Милош и долгая тень войны - Ирена Грудзинская-Гросс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Контрастом для отплясывающего поэта становится таинственный Лелива, который «уже несколько недель залечивал здесь тяжелые, полученные в восстании раны». В его отсутствующей улыбке рассказчик «Конца легенды» узнает «то самое превосходство, которое нельзя ни обосновать, ни подвергнуть сомнению и которое служит знаком пережитого страдания»[160].
Очевидные симпатии автора проявляются в неравномерном наделении героев этой истории субъектностью и свободой действий. Правда, «Ноев ковчег», как называли гошицкую усадьбу, во время войны притягивал самых разных людей — здесь, судя по всему, находили приют и евреи, и партизаны, и даже какой-то австралийский парашютист[161], но литературная субъектность — это не только выразительный характер, ведь этого достаточно и для карикатуры. Полная субъектность — это привилегия тех, кто, находясь у себя дома, ни в чем не должен оправдываться. Они могут быть свободными, сложными, могут позволить себе ошибку, сожаление, иронию, непоследовательность или злорадство, а внутренний диалог (то есть рассказчик) и так всё читателю разъяснит. Такой роскоши, в какой купается Серый, в Гошице не знают ни поэт Вельгош, ни его жена-русалка, не говоря уже о старом Сицинском. Только Серый у себя дома — они узнают его, как пес Одиссея, прежде чем он войдет.
Как пишет Анджей Франашек, Серый — это видавший виды солдат, «опустошенный, придавленный испытанной на себе и собственной жестокостью. Он уже не верит в политические заявления и планы собственных командиров, ему осталась лишь солидарность с другими брошенными в такой же ситуации „лесными“ солдатами, и смутное чувство, что даже если борьба с немцами обречена на провал, то не сражаться просто нельзя. Почему? Сам он на этот вопрос ответить не может»[162]. И отвечать не обязан, а никто из его окружения не осмелится назвать это гамлетизмом.
Иначе представлен в «Конце легенды» Вельгош, молодой тенор в хоре «пораженцев, умников, сам не знаю, как назвать, которые умеют лишь всё высмеивать, критиковать любой здоровый порыва народа»[163]. С другой стороны, так же судьба обошлась с самим Милошем, о внутренних сомнениях которого так напишет его благожелательный биограф: «Даже сегодня, спустя столько лет, нелегко смотреть на эту дань крови, воздавая должное ее чистоте, признать, что был в ней отблеск безумия, что надлежало этих смертей избежать. […] Милош […] однако, не хотел быть тем, кто погибнет, и, по крайней мере, имел смелость в этом признаться»[164]. Вот всё о метафизических метаниях поэта. Если же кому-то захочется узнать о них больше, то ему стоит прочитать фельетон «Остатки и начала» из «Дзенника Польского» 1945 года, в котором Милош спрашивал: «Не стоит ли подвергнуть основательной ревизии наш культ романтиков и наконец покончить с этой романтической концепцией жизни, которая из романтиков ХХ века сотворила интеллектуальный штаб Муссолини и Гитлера?»[165] В свете документов, которые мы приведем ниже, вышеуказанный ход мыслей обретает, к сожалению, тревожную конкретность. Гжегож Низёлек следующим образом объясняет аргументы Милоша:
Связь романтической традиции с Муссолини и Гитлером на страницах популярной ежедневной газеты была отчаянной попыткой убеждения перед лицом очередного романтического угара, который, по мнению Милоша, угрожал польскому обществу. Но много ли читателей «Дзенника Польского» знали о корнях немецкого романтизма и отдавали себе отчет в их политических последствиях? Кроме того, романтическая традиция в Польше ассоциировалась с культурой жертв, а не палачей. Таким сопоставлением Милош хотел взбудоражить и даже шокировать, а может, даже коварно сыграть на всеобщей ненависти к военным преступникам и использовать потенциал подобного аффекта в целях радикальной культурной ревизии. На эту тему у него были хорошо продуманные аргументы, но он также прекрасно знал, что романтические образцы по-прежнему сильны и позволяют обществу успешно защищаться от правды собственного опыта. Значит, их следовало обезобразить. […] [Н]a тему «памятных рождественских дней 1943 года» Милош уже написал стихотворение «Campo di Fiori», которое не потакало романтическим потребностям общества, он безжалостно называл своим именем польское равнодушие к истреблению евреев. Однако знал поэт и то, что «нагая, и беззащитная, и хаотичная действительность» должна проиграть литературе[166].
Быть человеком в новогоднюю ночь 1944/45
Рассказ Щепанского выдержан в элегическом тоне, оттененном контрастом новогоднего веселья. Поместье находится в провинции, но у собравшейся компании европейские фантазия и стиль. Об этом свидетельствуют фееричные карнавальные костюмы. Вельгош — казак в синих шароварах, его подруга — полурыба, а кто-то еще — китайский мандарин. Есть также увешанный «причудливыми фетишами» тибетский лама и Дон Кихот с голубой пастушкой.
Примерно в то же время, когда в гошицкой усадьбе веселятся на балу гости, в пятидесяти километрах оттуда, в поместье Садовских в Збыднёве, хлопочет по хозяйству тридцатилетняя Песля Пенчина из семьи еврейских мельников из Климонтова под Сандомиром[167]. Она работает здесь служанкой по подложным арийским документам, благодаря чему может платить крестьянке, которая прячет ее ребенка, и содержать мужа, скитающегося в окрестностях деревни Сеправ.
О том, что случилось в Збыднёве спустя четыре дня после новогодней ночи, мы узнаем из ее рассказа, представленного в Еврейскую историческую комиссию в Лодзи 29 июля 1946 года. В ту ночь в поместье Садовских пришли партизаны. Было очень холодно, и служанке велели угостить всех горячим молоком. Когда она его подала,
комендант поблагодарил меня и вежливо попросил дать молоко караульному, стоявшему на крыльце. Я вышла, принесла молоко. Рядом с караульным я увидела закованного, стоявшего на коленях человека с низко опущенной головой. Черный безучастный человек. Я спросила, дать ли и ему молока. […] Когда партизаны ушли, я узнала, что этот закованный черный человек был евреем. Жена доктора[168] после их ухода […] сказала, что элегантный господин, который так вежливо меня поблагодарил, сказал: «Повеселимся сегодня с этим жидом». […] Я узнала, что эти же партизаны забрали у семьи Опас, переселенцев из познанского воеводства, какого-то еврея. Я предполагала, что это тот самый еврей, [которого я видела закованным на крыльце. — И. Т.-Б.]. Я отправилась туда как
