Ревет и стонет Днепр широкий - Юрий Смолич

Теперь «тю!» промолвил Иван.

И плюнул.

Перевернулось все на едете! Народу, народу в обман ввели! Провокация! Вот чертовы, лысого дьявола, ведьминого роду, проклятые провокаторы–самостийники…

— Митинг давай! Давай митинг! — уже вконец осатанев, завопил Иван Брыль. — Людям глаза открыть!

Его едва затолкали в камеру гауптвахты: был крепенек в свои под шестьдесят…

5

Марина — голая, застывшая, окровавленная — сидела на рыжем от крови снегу.

Возле нее суетился отец — доктор Гервасий Аникеевич. То прикрывал плечи своим пальто. То принимался считать пульс. То совал и рот какие–то таблетки. И все приговаривал, просил:

— Идем!.. Домой поскорее!.. Доченька!.. Замерзнешь в снегу… И такая потеря крови… Не можешь… Я помогу… Я поведу… Я понесу… Или люди… Эй, люди, люди, помогите!.. Она еще жива!.. Дышит… Доченька… Это моя доченька… Помогите, в ноги поклонюсь…

Марина сидела неподвижная, подняв плечи, опершись на руки, смотрела широко раскрытыми темными глазами прямо перед собой и не вставала, не отзывалась. Кровь струилась из рассеченной шомполами спины.

Что видели ее запавшие глаза? К чему был прикован ее темный взор?

Видели всё. И себя видели. Темный взор закипал ненавистью. Вот оно как! Так вот оно как!..

Иссеченное тело не болело: то ли застыло то ли не до него…

Болела душа.

Жег стыд.

За все стыдно. Стыдно что голой раздели, что надругались над телом, что осмелились — боже, нет на свете большего позора и оскорбления! — высечь: как невольницу, как раба, как пса… Стыдно, что сомневалась, колебалась, разочаровывалась и снопа верить начинала… Во что верить? В неправду, в обман, во вранье!.. Стыдно, что — «разумница» такая, образованная, ай–яй–яй, скажите на милость, из «сознательных»! — не увидела, не поняла, не разобралась сразу, раньше… И… боже мой! Как она сейчас себя горько презирала! Хотела прошептать, но губы не шевелились, твердила только про себя: «Так тебе и надо! Так тебе и надо! Идиотка…»

— Доченька… дочка… — плакал Гервасий Аникеевич, — я сам тебя на руки возьму… Вот сейчас подойдут люди… помогут…

Гервасий Аникеевич — хоть верьте, хоть не верьте — тоже 6ыл в числе защитников «Арсенала». Правда, приплелся лишь в последнюю ночь. Искать дочку: пациенты говорили — видели в «Арсенале». И еще пациенты сказали: там убитых тьма, истекают кровью и помощи нет, нет ни одного доктора… А ваша дочка — среди девчат, что за санитаров там… И доктор пошел. Не пошел, а ползком, на старости лет, ярами, между кустов пробился–таки. Войны он не признавал, тем паче — классовой, и к восстаниям относился неодобрительно, даже осуждал. Но что поделаешь: война все–таки идет, восстание — факт, и люди гибнут, истекают кровью без врачебной помощи. Он, врач, должен быть на посту… В заднюю комнату завкома, где он находился возле тяжелораненых, гайдамаки так и не успели заглянуть: проскочили. Но он вышел — и вот Марина, дочка, разумница, что из стареющей его руки готовилась перенять светоч… и все такое…

— Доченька… доня… идем!

Люди понемногу сходились в разгромленный «Арсенал». Больше всего родные арсенальцев: матери, жены, сестры, дочки — искать среди зарубленных и расстрелянных… своих…

Две женщины, причитая и голося, уже поднимали избитую Марину, помогали доктору: своих еще не нашли, но ведь и эта, горемычная, докторова дочка, та, что на велосипеде собак пугала, — пропадает, бедняжечка, горюшко наш…

Потом появилась суровая и грозная Марта. Максима она не нашла: осмотрела, может, четыре сотни трупов — нету. И куда он подевался, старый разбойник! Отчего это среди всех его нет? Ну пускай, пускай заявится только домой!.. Господи боже! Говорите, не всех порубили? На гауптвахту погнали? А еще есть которые раньше вышли, снова в бой подались — вон стреляют за Черной горой?

Марта всплеснула руками и грозно подбоченилась. Так и есть! Мой брандахлыст не иначе там! Hy, он у меня получит…

— Вставай — грозно прикрикнула она на Марину. — Замерзнешь, я что тебе говорю!

Марина поднялась, ее поставили на ноги; сердобольные женщины поснимали платки, прикрыли ей грудь и хотели — израненную спину.

— Нет, нет! — замахал руками, не разрешил доктор. — Ваши платки септичны! Сперва нужен стерильный бинт!

Стерильного бинта и в помине не было.

Гервасий Аникеевич схватился за голову: ссадины, полосы на спине запеклись уже ледяными игольчатыми струпьями — человек замерзает! Дочка! Донечка!.. Что делать? Пневмония! Смерть…

Марина снова села в снег.

— Не пойду! — Это были ее первые слова: потрескавшиеся, обметанные и обмерзшие губы наконец разомкнулись. — И жить не буду.

И тут — Марина зарыдала:

— Проклятые, проклятые, проклятые!..

Гервасий Аникеевич облегченно вздохнул: раз слезы, значит, и тело живо, и жива еще душа. НЕ ступор — психический и нервный паралич, не каталепсия, только временный шок… и он уже миновал. Теперь — спасать внутренние органы и какого–нибудь, какого–нибудь антисептического средства, хотя бы карболки…

Гервасий Аникеевич махнул рукой — условия ведь не обычные, а чрезвычайные — сбросил пиджак, снял сорочку и надел на дочь.

— Не пойду… — прошептала еще Марина.

Рыданья сотрясали ее избитое, окровавленное тело.

— Ненавижу!

Это было понятно доктору Драгомирецкому. Он тоже, кажется, начинал ненавидеть.

ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ЯНВАРЯ

1

Опорный пункт восстания — «Арсенал» — пал, отступили подольские, рассеялись шулявские, но Киев продолжал бороться.

Теперь боевые действия сосредоточились на железной дороге и вокруг нее.

На Посту Волынском железнодорожники разоружили эшелон артиллерии — и в Главных мастерских появилось теперь шесть новых орудий с изрядным боеприпасом. Главные мастерские открыли ураганный огонь по гайдамацким батареям на Черной горе. Группа Ветрова все еще удерживала прилегающие к пассажирскому вокзалу улицы и не раз кидалась в атаку на позиции в Ботаническом. Киев–второй отбивался от Лысой горы.

Однако по всему городу хозяйничали «вильные козаки», сечевики–гайдамаки.

Прежде всего они бросились на авиапарк — дотла разгромили все, что оставалось еще не разгромленным. Потом гайдамацкие сотни растеклись по улицам. Громили каждый завод и каждую мастерскую. Потом пошли прямо по домам. Заходили и приказывали показать руки. Если на руках были мозоли, выводили и тут же у стенки дома, расстреливали.

Это была «варфоломеевская ночь», но стоял белый день, и столица криком кричала в десятках кварталов, от Днепра до Зверинца, от Ботанического до урочища Репяхов яр.