Итоги № 7 (2012) - Итоги Итоги

Кстати, тогда же в Риме случилась любопытная встреча. После выступления я решил поужинать в тихом семейном ресторанчике рядом с Академией Санта Чечилия, где проходил концерт. Сел в уголке, заказал еду и вдруг обратил внимание, что из-за соседнего столика на меня смотрит мужчина, улыбается и беззвучно аплодирует. Его лицо показалось очень знакомым. Я подозвал хозяина заведения и поинтересовался: «Синьор, это случайно не Мастроянни?» В ответ услышал: «Он самый! Часто у нас бывает». Любимый актер Феллини жестом пригласил меня разделить компанию. Я пересел, мы попытались завести разговор на смеси итальянского и французского. Выяснилось, что великий Марчелло был на моем концерте. Он сказал: «Сегодня вы великолепно дирижировали и должны радоваться, а у вас такие грустные глаза. Почему?» Я честно признался, что из-за боли в груди. И поведал парижскую историю. Потом спросил: «А отчего вы невеселы?» Мастроянни усмехнулся в ответ: «Мне только что исполнилось шестьдесят лет, и Федерико сказал, что теперь пора думать о смерти...» Такая вот встреча.

— Что за история была, когда в самолете над Южной Америкой вы сцепились с каким-то пьяным типом?

— Все, хватит вариаций на тему «добро должно быть с кулаками»! Однажды в разговоре с братьями Кличко, которыми восхищаюсь, но визуально плохо различаю, кто-то из них, желая сделать мне приятное, спросил: «Вы ведь тоже занимались боксом?» Я ответил: «Это равносильно тому, что я задал бы вопрос, играли ли вы на скрипке...» Честно сказать, и сегодня порой хочется, как тогда в самолете, дать в лоб какому-нибудь отвратительному типу, ведущему себя цинично и подло, но сдерживаюсь, понимая, что не вправе так реагировать на все раздражители. Учусь терпению, считаю его одной из важнейших составляющих мудрости.

— Бокс увел нас в сторону, и я упустил, как вы, ленинградец, оказались в Москве?

— Так случилось, что я попал в финал Всесоюзного конкурса юных исполнителей, где на меня обратил внимание знаменитый профессор Юрий Янкелевич и позвал учиться в своем классе в ЦМШ при столичной консерватории. Жил я, как и все иногородние, в интернате. Годы были трудные, голодные. Нас кормили на пятьдесят шесть копеек в день. Не разгуляешься! Правда, мне разрешалось по вечерам подъедать на кухне оставшиеся черные сухари. Поощрение я заслужил умением наводить порядок в спальне у младших ребят. Рассказывал им сказки, и они быстрее засыпали. Еще мы с покойным Олегом Каганом и Женей Луцковским иногда по ночам спускались по пожарной лестнице и бежали на станцию Москва-Сортировочная. За разгрузку вагона арбузов нам платили по три рубля. Денег хватало, чтобы перекусить в кафе в проезде Художественного театра, где обычно кормились таксисты и прочая публика, которой ночью дома не сидится. С той поры обожаю пельмени с уксусом и горчицей, сосиски с тушеной капустой. В этих вылазках главным было, чтобы милиция не застукала. Одевались мы в одинаковую, «инкубаторную» форму, и стражи порядка вполне могли принять нас за беглецов из какого-нибудь дисциплинарного заведения... Еще запомнил, что при нашем полуголодном существовании в интернате почему-то было дико много тараканов. Одного я даже пытался дрессировать, поселил в спичечном коробке, придумал ему кличку. Когда приехала проверяющая комиссия с санэпидстанции, нас предупредили, чтобы не вздумали жаловаться, но я все же выпустил своего Ваську, вывел погулять на ниточке...

Честно сказать, Юрий Исаевич хлебнул со мной немало. В какой-то момент я крепко сдружился с Александром Буторовым, художником старой московской школы, дававшим мне уроки живописи. Изумительный человек, очень религиозный, высокообразованный. Я так увлекся живописью, что забывал о музыке. С Александром Васильевичем мы выбирались на пленэр в Измайлово. И вот однажды весной, когда я возвращался, что называется, с натуры, вооруженный красками и мольбертом, одетый в ватник и резиновые сапоги, меня застукал профессор Янкелевич собственной персоной. Мы столкнулись нос к носу на Рождественском бульваре, где жил Юрий Исаевич. Он окинул меня взглядом с головы до пят и спросил: «Откуда?» Я тихо ответил: «Ходил рисовать...» Гневу учителя не было предела, он вспомнил все мои прегрешения, включая пропущенные занятия, коих набралось немало, и потребовал определиться: либо серьезное отношение к музыке, либо же живопись, спорт и все прочее. Конечно, я выбрал скрипку. А спустя десятилетия добавил к ней и дирижерскую палочку...

— Был какой-то знак свыше?

— Вспоминаю, как в 1962 году в Ленинград приехал уже очень пожилой Стравинский. Я не мог пропустить его концерт, ни за что в жизни не простил бы себе. То, что Игорю Федоровичу позволили после почти полувековой эмиграции дирижировать в России, казалось невероятным. Тогда ведь всех уехавших из страны считали предателями Родины, обреченными на творческую смерть, — и Рахманинова, и Бунина, и Набокова, и Горовица... К Стравинскому официальная пропаганда относилась не лучше, хотя образованные люди понимали: этот человек совершил в музыке такую же революцию, как Малевич и Кандинский в живописи. Именно встреча со Стравинским помогла мне кое-что осознать. Правда, не сразу, а много лет спустя. Мы сидели в зале филармонии с мамой, когда на авансцену вышел человек преклонных лет в темных очках. Было видно: он очень взволнован. Чуть дрожащей рукой он указал примерно на то место, которое занимал я, и негромко сказал, что в детстве сидел там и слушал, как Петр Ильич Чайковский дирижировал своей Шестой симфонией... В Ленинградской филармонии акустика изумительная, собравшиеся в зале услышали каждое слово со сцены и были глубоко взволнованны. По лицу Игоря Федоровича потекли слезы. Заплакала моя мама, и у меня комок подкатил к горлу. Возникло чувство, как после причастия. Ведь в годы советской власти многим ленинградцам именно филармония заменяла церковь, туда шли словно в храм. Помню, как мне впервые разрешили переступить порог знаменитого шестого служебного подъезда, через который входили в филармонию Чайковский, Глазунов, Рахманинов, Мравинский. Это невозможно ни забыть, ни описать...

— А когда же вас наконец кормить стала скрипка, а не разгрузка вагонов с арбузами?

— Сразу и не вспомню... Иногда участвовал в спектаклях драматических театров, если по ходу пьесы оказывалась задействована скрипка. Платили пять рублей за вечер. Еще был оркестр Дома медработников, в котором к медицине имели какое-то отношение от силы два-три человека. Коллектив сложился потрясающий. Руководил им незабвенный Игорь Чалышев. На первом пульте сидели мы с Витей Третьяковым, за нами — Олег Каган с Володей Ланцманом, ныне представляющим Канаду... Ну и так далее. Вообразите этих «медиков»! Мы давали концерты в Доме ученых, на других площадках. Везде с неизменным успехом.

— И вы поняли: музыка — это навсегда?

— Осознание, казалось, очевидного факта пришло далеко не сразу. Лишь по окончании консерватории. Я учился, ни о чем особенно не задумываясь, тем более что мысль о творческой карьере считалась тогда неприличной, нескромной. За тебя все решали другие. Вот и я, окончив ЦМШ, продолжил заниматься у профессора Янкелевича уже в качестве студента Московской консерватории.

— Тогда вы ему, пардон, какашку подложили? Другие обычно подкладывают свинью, а вы, значит, и тут пошли своим путем...

— Слышали историю, да? У Юрия Исаевича было потрясающее чувство юмора, чем я злоупотреблял. Порой шутил на грани фола. Однажды купил искусственную какашку и незаметно положил на полу в кабинете у профессора, когда пришел к нему домой на занятия. Начали репетировать Баха, а я время от времени демонстративно морщился, поводил носом. Наконец Янкелевич не выдержал: «Что ты кривишься, Володя? Не нравится Бах?» Я вежливо ответил: «Дело не в этом, Юрий Исаевич... Извините за откровенность, но у вас странно пахнет. Здесь явно неладно». И еще раз повел носом. Удивленный учитель окинул взглядом комнату и заметил «приятную неожиданность» у дивана. Янкелевич в секунду покрылся красными пятнами и возопил: «Какой ужас! Наверняка Фуга постаралась. Несносная собака! Ты сегодня у меня пятый студент, неужели все это видели? Стыд! Надо звать домработницу, пусть немедленно уберет. Зина! Зина!» Я остановил хозяина квартиры: «Не беспокойтесь, Юрий Исаевич, сам справлюсь». Подошел к дивану, наклонился, небрежным движением подхватил какашку и, не поморщившись, запихнул в карман. Янкелевич впал в прострацию. Какое-то время напряженно молчал, а потом стал хохотать как сумасшедший. При этом его круглый животик комично подпрыгивал и трясся, как у мультяшного гиппопотама: «Разыграл, стервец! Купил! Дай-ка мне эту какашку, одолжи на пару дней. Подброшу кому-нибудь из студентов...» И действительно, на ближайшем же занятии подложил дурно выглядящую игрушку на клавиши рояля. Бедная первокурсница, пришедшая к уважаемому мэтру, открыла крышку и чуть не упала в обморок... Но, может, хватит о фекалиях? Давайте сменим тему.