Заблуждение велосипеда - Ксения Драгунская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вот эту сахарницу, Маша, нам подарил ваш дедушка.
— Какая милость! — своим неподражаемым голосом сказала Маша.
«Яблочный вор» в Сатире, с Машей в главной роли — это торжество «исторической справедливости». Папа мой работал в этом театре перед войной, и вот мой спектакль там теперь.
Странно, но день смерти папы, годовщина шестого мая, всегда бывала одним из самых радостных, веселых дней в году.
Можно было не ходить в школу, потому что с утра ездили на Ваганьково, прибраться на могиле, положить цветы и еловый лапник. Если же школу пропускать не разрешали и ездили на кладбище без меня, то все равно здорово — приходишь из школы, а дома пахнет салатами, на кухне мама и тетя Муза стучат ножами, готовят и ругаются из-за политики.
— Муза, не притворяйся, ты же умный человек, ты все прекрасно понимаешь… Эта партия с этим слабоумным доведут нас до катастрофы… Уже довели! Ты знаешь, что за Уралом маргарин по карточкам?.. Дети в детдомах живут впроголодь!
— Просто поражаюсь, откуда ты берешь эти сведения? Это какие-то американские фальшивки! — обижается тетя Муза.
— Муза, я тебя просто уважать перестану! Вы с Мишей, два ветерана войны, со взрослыми сыновьями, ютитесь в двух комнатах, в пятиэтажке, а как живет всякая райкомовская шушера? Рядом с вашими пятиэтажаками отгрохали целое «Царское село», кто там будет жить? Номенклатура!
— Алла, я не хочу об этом говорить! — уязвленно восклицает тетя Муза.
— Вот-вот, значит, понимаешь, что вас обманывают, обворовывают…
— Алла, перестань!
И так хорошо становится от их привычной, уютной перепалки, так душевно…
Наконец все салаты выложены в блюда и чаши красивого английского сервиза с бело-синими полями, озерами и замками (мне всегда хотелось уйти туда, в эти тарелки, оказаться у озера), протерты до полной прозрачности все бокалы и рюмки, в большой комнате, папином кабинете, накрыты скатертями два сдвинутых стола, мама переоделась, пахнет духами из клетчатого флакончика, «Кристиан Диор», и стучит по квартире высокими каблуками, мечется, спеша что-то еще украсить, принести, прибрать, и вот раздается звонок в дверь…
Первым приходит кто-то из родственников, дядя Валерик или Леня с Наташей. Леня — старший сын моего папы, он старше меня на двадцать восемь лет (тоже никто не верит, что у меня такой брат). Он толстый, кудрявый и очень добрый, и Наташа тоже, только не кудрявая.
Все приходят с цветами, с конфетами и спиртным, нарядные, женщины прихорашиваются у зеркала в коридоре, кто-то закуривает. В нашей некурящей и непьющей квартире пахнет приятно и непривычно, чужими духами, сигаретами и вином.
Дядя Яша Аким, детский поэт. Он слегка заикается, поэтому говорит немного. Он произносит первый тост за память папы, все встают и выпивают, не чокаясь, закусывают молча, а потом начинают вспоминать папу, шутить, веселиться и хохотать.
Абрам Львович Штейн, Абик, специалист по испанской литературе, знает папу дольше всех, они учились в одном классе на Покровке. Его жена Ирина Васильевна все время боится простыть, и меня то и дело гоняют то прикрыть окно, чтобы ее не продуло, то открыть, чтобы проветривался сигаретный дым.
Рувим Александрович, Рувик, тоже старый друг папы. Мне он не нравится, потому что старается со мной остроумно шутить, так, как по его представлениям должно нравиться детям. Мне эти шутки кажутся глуповатыми.
— Почему ты не любишь Рувика? — возмущается мама. — Он хороший, он много перенес, на войне попал в плен, бежал к нашим и был сослан в лагеря, столько перестрадал и остался добрым человеком.
(Вот, опять… По малолетству не успела поговорить с таким интересным человеком…)
Приходит мой брат Денис с Колей Мастеропуло. Коля скульптор, делал бронзовый барельеф на памятнике папе. К счастью, он уже передумал на мне жениться, и я теперь точно знаю, что в Суворовское училище девочек не берут, поэтому с Колей можно мирно беседовать.
Приходят художники, оформлявшие папины книжки, Монин, Лосин, Виктор Чижиков, Игорь Кононов. Они бородатые и веселые. А чудаковатый и вечно подвыпивший Спартак Калачев является неизменно с початой бутылкой коньяку и неисправной молнией на брюках.
Тетя Мила Давидович, Людмила Наумовна, крошечного роста стриженая седая женщина, — соавтор папы по текстам песен. Про нее говорили, что она — самая остроумная женщина Москвы. Какой-то композитор уговаривал ее написать текст «идейной», коммунистической песни, к праздничной дате.
— Милочка, за эту песню гарантирован орден, — привел аргумент он.
— Орден на ночь снимают, — заметила тетя Мила.
Анна Ивановна Соколова — детдомовка, в шестнадцать лет пришла работать на завод «Самоточка», где таким же шестнадцатилетним подростком трудился мой папа, учеником токаря. Они дружили, потом потерялись, и только в шестидесятые годы, услышав по радио его рассказы, она раздобыла его телефон и позвонила.
— Анька, быстро дуй ко мне! — воскликнул папа, едва она назвала себя, как будто никаких тридцати лет и не прошло.
Позже всех приходит тетя Тоня Максимова, она актриса в Театре киноактера, такая красивая, кареглазая, с пшеничными волосами. В фильме «Баллада о солдате» она играет мать Алеши: «Не пойму я… Уже уезжаешь?»
Гости сидят допоздна, раздаются взрывы хохота, кто-то из художников уже изрядно набрался, клубы дыма в комнате, и папа смотрит на своих друзей сквозь цветы, с большой черно-белой фотографии.
Еще несколько дней дома пахнет салатами, сигаретами и вином.
На Девятое мая едем на дачу! Дядя Миша, тетя Муза, будет окрошка, костер, самовар и велосипед. Наверное, он уже здорово по мне соскучился, ему охота в путь, рассекать лужи и шуршать листьями в парке, перепрыгивать через корни елей в лесу, нестись к речке по косогору…
Приехав, первым делом бегу к чайному домику, беседке, бренча связкой ключей — от самой беседки, от калитки, от сарая, от дома.
Но замка на беседке больше нет.
Толкаю дверь…
Нет и моего «Фаворита».
Тупо обвожу глазами беседку — старый топчан, круглый столик, разрисованный под шахматную доску, худая самоварная труба, сломанные кресла, разглядываю многочисленное никчемное старье, словно надеясь обнаружить и велосипед.
Но его нет, пустое место, несколько сухих листьев и паутина в углу.
Главное — не заплакать при маме. От этого она злится и говорит:
— Плакать будешь, когда я умру.
Не плачу, чтобы не злить маму.
— Напиши объявление, — советует она.
Тетя Муза сочувственно качает головой.
Дядя Миша зовет жечь костер…
Горе какое…
Иду погулять пешком, бреду куда-то. Разве это прогулка — без велосипеда? Разве это жизнь? На новый велосипед и надеяться не стоит, его поди купи. Во-первых, их нигде не продают, целая история, во-вторых, даже если вдруг я захожу в спортивный магазин и вижу там велосипеды, много, сколько угодно, то как купить? Я же не ношу с собой пятьдесят, семьдесят или даже сто рублей? А пока я пойду к маме или позвоню ей из автомата, их все раскупят. К тому же, скорее всего, мама скажет, что сейчас нет денег на велосипед, жить трудно, «ты, по-моему, забываешь, что я вдова»…
Еще разозлится…
На речке Костик Число дурью мается, фигней страдает — кидает камешки по воде, стараясь, чтобы они плоско прыгали несколько раз подряд. Ничего у него не получается. Где ему! Вот Владимир Федорович, папа Маши Тендряковой, действительно умеет — камешки скачут как заведенные, едва ли не до того берега.
— Ты чего такая? — спрашивает Число.
— Велик сперли, — с трудом выговариваю я и с изумлением вижу, что Костик тоже огорчается — он смотрит на меня серьезно и грустно, пытаясь сдержать тяжелый вздох.
От нежданного сочувствия я плачу, и Костик утешает меня и гладит по голове, горюет вместе со мной. Сидим на сыром песке у реки.
— Надо объявление написать, — предлагает он.
— С вознаграждением?
— Ну да, — как-то совсем безнадежно говорит он.
И я иду писать объявления, разноцветными фломастерами «Кох-и-Нор», и хожу пешком по окрестностям, приклеиваю к фонарным столбам и заборам.
— Помнишь, как ты все писала объявления — «Пропал велосипед»? — смеясь, спросила меня много лет спустя мама.
Оказывается, ее это забавляло.
Новый велосипед потом купили, следующей весной или через весну, добрый дядя Кайсын субсидировал эту покупку, а добрый дядя Валерик, всегда бывший среди своих старших сестер на ролях молодого, куда-то съездил, в какой-то далекий, заветный спортивный магазин, и привез светло-зеленого цвета «Салют».
Но тебя, «Фаворит», я никогда не забуду! Где ты теперь? Продали ли тебя сразу же за пару-тройку бутылок, или ты долго и счастливо жил в дружной семье похитителя? Возил его на работу, а по выходным катал похитителевых деток?
