Заблуждение велосипеда - Ксения Драгунская

Или укравший и перекрасивший тебя алкан свалился вместе с тобой в речку, задремав при въезде на мост, сам из речки выбрался, а тебя оставил? И потом тебя выудил кто-то другой, высушил и починил, и ты стал жить дальше, перекрашенный и неузнаваемый? Нет, я бы все равно тебя узнала — у тебя огромные, нестандартные колеса с белыми шинами, хрен найдешь такие. Значит, как только хоть одно колесо стало спускать, новые хозяева смекнули, что заменить колесо не удастся, нечем, и оставили тебя помирать в гараже, в сарае, на веранде с провалившимся полом?..

Послушай, а может, ты все-таки дожил до наших дней, когда Подмосковье наводнили рукастые и неприхотливые таджики, для которых любой велосипед, даже остов велосипеда, даже одно колесо — клад, сокровище? И они починили тебя, собрали недостающие детали из других велосипедов, и теперь, скрипя, ты или «полуты», по-прежнему ездишь по окрестностям, радуешься солнышку по весне и удивляешься переменившейся округе, давно и напрочь забыл родной чешский, слушаешь разговоры таджиков и учишься их понимать?

— Хэзлым барманджи ичкен?

— Азлэч дюленгючи ичкенери!

На новом «Салюте» я катала соседских детей Аню и Ваню, из дома номер шесть по «Южке». Они гуляют со своим папой — он стоит у ворот, а Аня и Ваня колготятся рядом. Мама у них очень молодая, как девочка, а папа, Дмитрий Дмитриевич, старый, с такими толстыми стеклами в очках, что я точно не знаю — видит он меня или нет, когда я предлагаю покатать детей на багажнике.

Знаю, что такое старый папа, который не может на велике покатать.

Аня едет за моей спиной, что-то бормоча или напевая.

Теперь Ванина очередь. Он едет тихо-тихо, не пикнет. Может, боится?

Когда я привезла детей обратно к калитке, их старый папа очень серьезно, как бы сказали теперь — «прочувствованно», меня поблагодарил.

Дети выросли просто отличные. Аня скрипачка. А Ваню мы все знаем, он корреспондент Первого канала и освещает путешествия президента.

Залезать на кривую березу у обочины мне было уже не к лицу — взрослая барышня двенадцати или тринадцати лет. И я стала сидеть на заборе, свесив ноги.

Утро, часов одиннадцать или двенадцать, «белый день» — солнце спрятано за светлыми облаками.

Вот едет на велосипеде белокурый и светлобородый молодой человек. Это Миша Журавский. На багажнике он везет очаровательного мальчика лет пяти, своего старшего сына Ваню.

— Здрасьте! — кричу я с забора.

— Ксюша! — радуется Миша. — Пошли с нами в лес, пить шампанское?

— А кто будет пить шампанское? — удивляюсь я.

Ведь из взрослых тут только Миша.

— Мы с тобой. Как хорошо, что ты тут. А то просто не с кем шампанского выпить, что за жизнь настала. Я вот еду в лавку и думаю, какого бы хорошего человека встретить? Спускайся скорее, моя прекрасная иудеянка!

Миша протягивает мне руки, и, опираясь о его руки, я спрыгиваю с забора.

Миша — муж Кати Тоом, или, как все ее называют, Кати Антокольской, младшей сестры математика Андрея. Катя, редкостной красоты девушка, художница, стала достопримечательностью нашего поселка, когда в десятом или даже в девятом классе родила ребенка и вышла замуж. Юный белокурый супруг, Миша Журавский, тоже художник. И тоже очень красивый. Зажигательно играет на гитаре, поет песни Хвостенко.

Мы заходим в магазин за шампанским и отправляемся в наш лес, на его ближний край. На поваленных старых елках над оврагом пьем шампанское, и Миша учит меня, как пить шампанское из горлышка, чтобы пена в нос не шибала.

А маленький Ваня читал наизусть стихи Гумилева. «В том лесу белесоватые стволы выступали неожиданно из мглы…»

— Ксюша, а ты сейчас что делаешь, где учишься?

— В школе! В восьмой перешла.

— Да что же это такое! Тут люди в тюрьме посидеть успевают, цирроз печени заработать, а ты все в школе учишься! Безобразие…

— А вы что делаете?

— Мы? Или это ты меня на «вы» называешь? Так, забыть немедленно! Только на «ты»! Я что делаю? А я все батюшек надуриваю, — лукаво и скромно опускает длинные светлые ресницы.

Миша занимался подделкой икон. Жили весело, гостеприимно, домашние концерты, гулянки, коты и псы. Старший мальчик Ваня, трогательный, с нательным крестиком, играл в песок у калитки и рассказывал умиляющимся прохожим, что папа водочку любит.

Был конец семидесятых…

Трое в привязанной лодке сидят, а велосипеды греются на солнышке, на травке. Два велосипеда — Костика Числа и его друга, очкастого парнишки, приехавшего погостить к своему дальнему родственнику из нашего поселка. А у меня нет велосипеда, тяжелое «межвелосипедье», «Фаворит» уже украли, «Салют» еще не купили.

— А знаешь, у философа Сократа жена была злющая, — начинает Костик.

— И что? — подозревая неладное, настораживаюсь я.

— Ее знаешь как звали?

— Не знаю, — хмуро говорю я. Ясно ведь, сейчас скажет какое-нибудь гадкое имя, которое сам выдумал, и будет меня так дразнить.

— Ксантиппа! — провозглашает Костик.

Ну, это еще ничего, переживем.

— А это знаешь что означает? — не унимается он.

— Ну что?

— Рыжая лошадь! — орет Костик и сам ржет.

Пожимаю плечами.

Очкастый смотрит на меня и сочувственно улыбается. Ну и зубищи!

— Ты пластинку носишь? — спрашиваю я.

— Да, только у меня сейчас перерыв, — охотно рассказывает он. — Осенью другую поставят, когда вон те, боковые, — он простодушно открывает рот пошире, — прорежутся. Я на нижние ношу сужающую, а на верхнюю — расширяющую, — чуть ли не хвалится он.

— Я тоже раньше носила расширяющую, но сказали, что больше уже не расширится, сняли.

— Я, когда только надел, говорить почти не мог. Шепелявил.

— С пластинками вообще мученье, — вспоминаю я. — Ключик этот, для подкручивания, теряется все время.

— А ты сколько раз подкручивала?

— Раз в неделю.

— А я — раз в десять дней. А еще мне два коренных зуба удаляли. С уколами. А то иначе у вот этих вот, — опять показывает кошмарные зубы, — было бы небное прорезывание.

— Да ты мутант! — догадывается Костик.

— Мутант, кто язык трубочкой сворачивать умеет, — авторитетно говорит очкастый. — Это признак мутации, мне дядя Алик сказал, а он антрополог, он знает.

Мы с Костиком, не сговариваясь, сворачиваем языки трубочками, а у очкастого не выходит.

— Все, ты попал к мутантам! — потирает руки Костик.

— А как твой папа поживает? — решает сменить тему очкастый.

Так. Вот это некстати. Меня часто спрашивают, как поживает мой папа. Просят передать ему привет и чтобы он писал еще рассказы, побольше и посмешней. И я стесняюсь сказать, ответить, признаться, что папа давно умер. Потому что, во-первых, начнут спрашивать, сильно ли я плакала, а во-вторых, могут расхотеть со мной дружить. Почему этот очкастый спрашивает про папу? Костик сказал, кто мой папа? А может, что мой папа умер, он ему тоже сказал, и сейчас этот просто хитрит, чтобы вместе с Костиком надо мной поиздеваться?

Я не отвечаю.

Сейчас Костик должен ему сказать: «Да очнись ты, нет у нее никакого папы, умер, когда ей шесть лет было, она и не помнит его…»

Но Костик, проявляя чудеса деликатности, вылезает из лодки и принимается крутить свой велосипед.

— Мне его рассказы так нравятся, — взахлеб, улыбаясь ужасными зубами, говорит очкастый. — Когда мне аппендицит вырезали, родичи книжку принесли, и я так ржал, мы все так ржали в палате, что медсестра книжку отобрала — а то, говорит, у вас у всех швы разойдутся. А мы потом слышим, они на посту сидят, сами вслух читают и так ржут… Там про кашу и про помидоры, когда они в цирке из-под купола падали…

Я улыбаюсь молча.

— Передай, пожалуйста, своему папе от меня привет, — серьезно просит очкастый. — И чтобы он еще рассказы писал, побольше и посмешней.

Киваю.

Костик поднимает с травы свой велик, машет нам рукой и удаляется вверх по косогору, по узкой тропинке между зарослей крапивы. Видно, что он срывает и обламывает сухой, полый стебель сныти, вставляет сигарету, как в мундштук, и закуривает.

Костик курит!

Ну да, ему уже четырнадцать…

— А я бороду отрастить хочу, — говорит очкастый. — Если зубы не исправятся, то отращу бороду и усы, не так заметно будет.

Молчим.

Вдруг становится грустно и скучно.

— А хочешь, покатайся на моем велике? — предлагает очкастый. — Или хочешь, я тебя на багажнике покатаю?

— Нет, спасибо.

Еще не хватало! Чтобы кто-нибудь увидел, как я на багажнике у какого-то очкарика в болгарских джинсах?

— Мне домой надо…

— А хочешь, пойдем ко мне в гости, я тебе покажу мелки, которые у моего дедушки есть? Знаешь, какая коробка огромная? Там все на свете цвета есть. Даже цвет морской волны.

— Я домой. Пока!

Выхожу из лодки.