Веселая наука. Протоколы совещаний - Евгений Головин

Жестокость вопиет из культа и мифа. Очевидно: беспредельное, где кипит хмель жизни, угрожает опьянением, распадом, уничтожением. Мы распознаем в страдании, преследовании, уничтожении спутниц Диониса и самого бога — судьбу порожденную их собственной жестокостью. Много воспоминаний сохранилось об их кровавых подвигах. Прокна с помощью своей сестры Филомелы зарезала собственного сынка и предложила супругу на обед: за трапезу сию их преследовали топорами и мечами[39]. Этот день регулярно отмечался оргиастическим дионисийским празднеством.

Миф о гибели Пентея: родная мать разорвала сына в клочья. В «Ленах» Теокрита три сестры убили и разрезали слишком любопытного юнца (одна из сестер — его мать).

Дионисийские женщины занимаются не только детьми человеческими. С Дионисом ворвался дух первобытной вселенной и обусловил дикое счастье в чащобах. Мы упоминали, как эти женщины кормили грудью оленят и волчат. Это не только сладостный хмель необузданной нежности, это тропа в гибельный делириум.

Согласно поэтам и художникам бешеные менады сжимают и разрывают диких зверей, разбрасывают окровавленное мясо. У Эврипида («Вакханки») нападают менады на стадо рогатого скота, отрывая несчастным животным ноги и головы. Однако предпочтительные жертвы — дикие звери, сколько бы поначалу за ними не ухаживали[40]. У Эврипида[41] Орест и Пилад, в чьи руки попала Гермиона, сравниваются с беспощадными вакханками. Даже волки и медведи — объекты их кровожадного менадического счастья. Так волшебство безбрежного материнства сменяется безудержным охотничьим фанатизмом. Но ведь они только подражают своему божественному властелину. Дионис и сам охотник. В «Эвменидах» Эсхила сказано: «Как зайца, затравил он несчастного Пентея». «Мудрым странником в травах и деревьях» называет его Агава («Вакханки») и хор отвечает: «Да, бог — охотник». Там же сравниваются менады с охотничьими собаками. Но они охотницы, прежде всего.

Но какова охота! Убить, растерзать, в эвфории пожирать сырое мясо! «В сакральной оленьей шкуре преследует он диких козлов, радостно предчувствуя кровавое мясо», — возглашает хор («Вакханки»), имея в виду Диониса. Подобно своему властелину, набрасываются менады на истекающую кровью дичь[42]. Это даже не охота, но активность хищников. Так проступает мрачная сторона демиурга-фасцинатора.

Его страсть к метаморфозам комментируется весьма часто. «Врывается быком, многоглавым драконом, львом огнедышащим…» («Вакханки»). В борьбе с гигантами — лев. Дочерям Миниоса поначалу явился прекрасной девицей, потом быком, львом, пантерой. В поэме Нонния жалуется индиец Дериад на бесполезность сражения с Дионисом: бог ускользает в образах быка, медведя, кабана, льва, пантеры, змеи, исчезает в деревьях, огне, воде…

Но гораздо серьезней подобной множественности главная противоречивость его бытия. Плутарх повествует об Антонии, который, как «новый Дионис», роскошный и радостный въехал в Александрию: многие восторженно встретили его, но для большинства был он и остался «бешеным хищным зверем»[43]. Впрочем, звери, сопровождающие Диониса, звери, в коих любит он превращаться, отличаются резкой видовой оппозицией. Одни — козел, бык, осел — символизируют эротическую силу и плодовитость, другие — пантера, лев, рысь — кровавую страсть уничтожения.

В легендах, особенно легендах позднего происхождения, в бесчисленных произведениях искусства пантера — излюбленный зверь Диониса. «Пантера напоминает вакханку изяществом и легкостью движений и потому приятна для глаз бога»[44]. К тому же пантера, согласно поверью, обожает вино. Неукротимой яростью пантера напоминает Диониса. Лев также избранный зверь Диониса, если вспомнить его борьбу с титанами. В седьмом гомерическом гимне, где поведано о пленении Диониса, внезапный прыжок на палубу льва вызвал панический ужас у морских разбойников. Дочерям Миниоса Дионис сам предстал в образе льва.

Пантера, леопард, рысь — по римской литературе еще и тигр — соответствуют сущности и функциональности менад. Пантера почти всегда сопровождает Диониса. Из всего семейства фелинов, так или иначе преданного Дионису, пантера самая гибкая и фасцинативная и к тому же самая дикая и кровожадная. Молнийное проворство, совершенная элегантность движений, направленных на убийство, симбиоз красоты и смертельной угрозы — все это напоминает одержимых спутниц Диониса. Отрешенная очарованность глаз, бешеная радость гибельного прыжка, растерзание и пожирание трепетной плоти. Пантеры, леопарды и рыси кровожадней других хищников, ибо уничтожают гораздо более, нежели для пропитания необходимо. И самая кровожадная из всех — кормящая пантера — как тут не вспомнить о менадах.

Другие боги, понятно, тоже не однозначны, но противоречие Диониса куда радикальней. Дионис: властелин очарованного мира, вечно восхваляемый даритель вина, избавитель от забот и печалей, расточитель наслаждений и восторгов, экстатический танцор и любовник. Но этот лучезарно-восторженный бог страшней всех остальных богов. Никто не внушает ужаса столь беспредельного — разве только монстры вечной тьмы.

В своем весьма ученом сочинении[45] Вильгельм Дильтей проводит аналогию меж дионисийскими женщинами и призраками потустороннего мира. По его мнению, «сакральное безумие менад» похоже на «мимическое представление процессии загробных обитателей». Это взгляд односторонний, однако нельзя не признать: менады в пароксизме кровавого безумия впадают в ледяное безмолвие. Царство мертвых беззвучно — недаром римляне называли богов черных глубин tacitas, молчаливыми.

Мы живем на женской планете, где мужские роли весьма незначительны. Мужчины — всегда дети, сколь бы не тешились они патриархатом, гениальностью, игрой в науку и власть. Олдос Хаксли в «Гении и богине» отлично передал ее всепонимающий, иронический взгляд на него — великого физика, нобелевского лауреата, в сущности, беспощного младенца, погибающего вдали от ее сосков.

Общество и семья живут благодаря женщинам. Их помощники и защитники — только «братья матери», по определению К. Г. Юнга. Остракизм по отношению к «женщинам пьяным» исходит, прежде всего, от нормального женского коллектива. Хосе Ортега-и-Гассет сказал в «Трех картинах о вине»: «Наше время — административная эпоха, в которой мы, вместо разговора о Дионисе, говорим об алкоголизме». Добавим: эта эпоха превратила менад, жриц Диониса, в алкоголичек. Размеренный, прагматический социум, ради собственной безопасности, всегда будет преследовать искательниц раскаленных секунд.

Люди нормального коллектива… нечто собирательное, хорошо или плохо смонтированные детали социального механизма, нечто противоположное этносу.

Читаем у Пьера де Ронсара в «Гимне демонам»:

Quand l’Eternel bastitle grand palais du Monde…

Когда Творец воздвиг своеграндиозное мироздание,Он населил водные бездны рыбами,Людьми — землю,воздух — демонами,Ангелами — небеса.Не должно бытьПустоты во вселенной.Пусть в каждой стихииЖивут ей присущие креатуры…

Демоны пребывают под луной. Их огненно-воздушные тела могут принимать обличья…

Кентавров, змей, птиц, людей, рыб,Блуждая на сотни манерОт одной формы к другой.

Стихия земли расходится через земно-водное пространство в стихию воды, классификация и разделение весьма сложны здесь. Ведь понятие этнос относится только к людям, звери — популяции, скажем, популяция слонов или бобров. Но как назвать кентавров, русалок, террамитов, тритонов и прочих переходных особей? Популяция русалок? Странно звучит, поскольку эти существа вполне активно общаются не только с людьми, но и с гулами, стригами, эфиальтами и прочими «этносами» потустороннего континуума. Понятно, для позитивистов с воображением довольно скудным и полным отсутствием энергической фантазии постановка вопроса вообще абсурдна. При суровой рациональной цензуре, при качественной деградации зрения и слуха, доступ в земно-водную стихию затруднителен — любой странный пейзаж или причудливый зверь корректируется теллурическим мерилом. Поэтому после пробуждения сон часто представляется кошмарным, бессвязным или угнетающе бытовым. Даже во сне мы умудряемся ощущать себя социальными персонами: гротескные конструкции, зловещие физиономии обожаемых родственников, дикие повадки детей, кошек и квартир крайне смущают нас, убогие гадания или фрейдистские объяснения запутывают окончательно.

Так как душа рациональная распалась и восприятие потеряло связь с интеллектом, спящего человека вполне можно сравнить с «пьяным кораблем» — причалив к «берегу пробуждения», он жаждет избавиться от тягостных видений или бредового сомнамбулического быта. Что же это за интеллект? Первая эманация селф, «соль» герметики, ось понятой широко жизни человеческой. По Аристотелю «целое больше своих частей». Сие означает: нечто неподвластное детерминации и делает целое целым.