Конь бледный еврея Бейлиса - Гелий Рябов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Я до вас... Полищук моя фамилия, я из Сыскного, приказ господина Кулябки...
- Да ты-то какое отношение имеешь? - наигранно удивился Евдокимов, но Полищук не смутился.
- Мы завсегда исполняем поручения Охранно го, если понимаете. Дело вот в чем: тельце, значит, отмучили...
Евдокимов соображал с трудом - что за манера у этих, местных, - ни слов, ни мыслей, ляпнет чего не то, а ты и угадывай.
- Я попрошу выражаться четко и ясно, - произнес непререкаемо, но Полищук только ухмыльнулся.
- Да ладно... Вы, как я понимаю, гуляете, а я дело делаю, вот и уважайте... Доктора выдали труп родным, похороны сейчас. Вот, закончат отпевание в церкви святого Федора и станут на кладбище провожать. Лукьяновское. Мальчик хотя и переехал с Лукьяновки, но все его детство здесь прошло... Так вы идете?
Это было интересно. Понаблюдать, порасспросить - если придется. Кто знает... Откроется что-нибудь важное, дело-то пока глухое. И, словно угадывая мысли попутчика, Полищук сказал:
- На мой взгляд, дело это еврейских рук... Если пожелаете, я вам потом много расскажу. Да мы и приехали. Вон, уже процессия трогается...
И вправду от церкви отъезжал белый катафалк ("Не бедные похороны, равнодушно подумал Евгений Анатольевич, - поди, сочувствующих и душой и деньгами- пруд пруди"), двинулось духовенство, пение последнее, "Святый Боже", нарастало могуче и даже как-то угрожающе, огромная толпа выстраивалась слаженно, превращаясь в странный, извивающийся организм... Что-то грозно-непримиримое повисло в теплом весеннем воздухе, черные одежды не вписывались в яркий день, солнце сияло в бездонном небе огненно, беспощадно, безнадежно, будто в выворотном затмении. "Сумерки теперь надобны, - снова подумал Евдокимов, - сумерки и маленькие язычки свечей..." Между тем гроб поставили у отверстой могилы, смолкло пение, прозвучали слова о последнем целовании, и стали подходить прощаться. Послышались рыдания, молодой человек в студенческой тужурке вскинул руку и обратил к толпе непримиримое лицо, воспаленный взгляд. "Голубев..." - Евгений Анатольевич придвинулся ближе.
- Русские люди, православные, братья и сестры, - неслось грозно, - вы все видите это маленькое, иссохшее, обескровленное, исколотое злодеями русского народа тельце. Я такой же, как и вы все, православный человек, и я знаю - "Мне отмщение, - говорит Господь, - и Аз воздам!", - но, веруя, что правосудие Божие свершится непременно, - имеем ли мы вправо безучастно ждать? Наша неповоротливая власть долго еще будет прикидывать туда и сюда, думать и раздумывать, между тем мы все видим, кто это сделал и где находятся эти нелюди. Возьмемся же за руки, друзья, и в едином строю двинемся свершить наше правосудие!
Толпа стояла молча. С удивлением увидел Евдокимов, что и теперь, как и тогда, у пещеры, почти никто не отреагировал на пламенную речь, только громче зарыдали женщины и тетка покойного, Наталья Ющинская, рванула на груди черную кофту:
- Доколе... - повторяла, давясь слезами, - доколе...
Рядом с Натальей стоял молодой человек в штатском, Евгений Анатольевич узнал одного из офицеров, сопровождавших Кулябку во время ареста Мищука. "Она на них делает ставку. А зря. У них своя цель, они искать не станут... - Подумал и удивился: - Как же? Свои ведь? И я так - о своих? Это я объевреился за эти дни... К тому же маца. Не надобно было есть. А то, как Иванушка, козленочком стану..."
Священник сделал знак рукою, могильщики приподняли гроб, как и положено, на полотенцах и под заунывное пение - так нехорошо дребезжали голоса, так некрасиво выходило - опустили в могилу.
- Господня земля... - батюшка бросил землю на крышку, - и исполнение ея... - и еще раз бросил, накрест, - вселенная и вси живущие на ней...
Забросали быстро и крест поставили, люди расходились молча, Полищук увлек Евдокимова за собой, к свеженасыпанному холмику.
- Зрите?
Вгляделся: на кресте темнела табличка, подписанная церковной вязью: "Умучен от жидов".
- Снять бы надо... - покосился Евдокимов, вспомнив, что как-никак, а представляет предержащую.
- Потом снимем, - отозвался Полищук. - Здесь еще многим следует побывать, почитать. А то вон докладывают, что в иных театрах представления отменяют, да не потому, что по убиенному скорбят, а упреждают как бы... Мол, в знак недопущения еврейских погромов, - покосился с хитрецой. - Мне еще велено передать: человек, о котором вы знаете, - на всех нас. Так и велели сказать. Если что - незамедлительно телефонируйте. Телефон у этого Боруха Зайцева в кабинете есть, - и удалился, подмигнув.
А Евгений Анатольевич почувствовал себя хуже худшего. "На всех нас... - передразнил зло. - Держиморда, идиот... Лежит он на всех нас, что ли? Или спит?" И вдруг понял: круговая порука наступила - за Мищука. Общая ответственность, как в воровской малине. "Да ведь я, пожалуй, тезку и не выдам..." - и даже заулыбался от такого смелого решения.
Из-за прозрачных еще кустов донесся негромкий разговор; мужской, низкого тембра голос настойчиво внушал:
- Вы, госпожа Ющинская, должны понять: это распоряжение прокурора Судебной палаты, его нельзя оспаривать. Обратите внимания, я прилюдно мог объявить...
Евгений Анатольевич осторожно приблизился, сунул голову в мелкие ветки. Стояли Наталья Ющинская в черном платке, с заплаканным, припухшим лицом и некто в цивильном, спиной, лица Евдокимов не видал.
- Но я вас пожалел. Так вот: панихид, Сорокоуста по убиенному не служить! Иначе власть с вами по-другому поговорит! Я не угрожаю, но приказание категорическое. Сочувствую, но... - развел руками. - Я могу доложить, что остался понят?
Наталья стиснула голову.
- Вы хуже жидов... Те хоть убили, а вы... Да чего вы боитесь, чего?
- Государь пожаловать должен. Открытие памятника Императору Александру состоится. Никак нельзя, чтобы разжигать. Не дай бог - погром. Вы поняли?
Она яростно отмахнулась и пошла напролом, сквозь чащу, подвывая, будто раненый зверь. "Однако... - подумал Евдокимов. - Однако... Подло как-то..."
Домой (рассмеялся от словца - какой к черту "дом" в хлеву у этого многодетного еврея? - но с удивлением обнаружил, что ничего, хорошее слово и ощущает себя в бедном этом обиталище именно дома, по-другому и не скажешь) вернулся в сумерках. На крыльце заметил мужской силуэт, вспышка папироски осветила лицо, то был Мендель. Облокотившись о перила, он сладко, взатяжку курил.
- О, это вы? Вы, мне сказали, ходили на похороны? Бедный мальчик , несчастный ребенок, а каково матери? Родственникам? Я знаю? И не приведи Господь узнать! Я не прав?
- Прав... - кивнул Евгений Анатольевич. - Ты что-нибудь знаешь об этом убийстве?
- О, это ужас! - искренне выкрикнул Бейлис. - Что я знаю? Что я могу знать, скажите вы мне? Ничего! Говорят, что какой-то еврей - кошмар! гонял мальчиков и девочек с мяла. А что? Я и гонял, правда! Я имею наблюдение, чтобы не портили готовый продукт!
- А еще говорят, - прищурился Евдокимов, - что кто-то из ваших уволок ребенка в печь для обжига и убил!
- Да? - нахмурился, нервно раздавил папироску о ладонь. - Ладно, пусть даже так. Но вы - русский человек? Опытный человек? Вот и посмотрите на меня и скажите: вы таки уверены, что я даже способен на такое? Нет? А мои пять деток? Нет?
- Ну-у, то твои... - недобро протянул Евдокимов. - А то - русский мальчик. Вы же говорите: "Лучшего из гоев - убей!"
Бейлис зашелся криком и сразу же кашлем.
- И вы имеете верить такое? Как такое поверить? Какой "гой"? Вы знаете, что такое "гой"?
- Знаю. Это не еврей.
- Значит мы, не гои, должны убить всех гоев? Это кто сказал?
- Это написано в ваших книгах... - грустно заметил Евгений Анатольевич. - Хотя... Не знаю... Я думаю, что ты, к примеру, даже курицу не зарежешь.
Бейлис широко раскинул руки и заключил Евдокимова в объятья.
- Хвала Всевышнему, ты родился справедливым! Отец еще говорил мне: дай пришельцу одежду и еду! Отец не говорил "еврею". Пришельцу! Ну, пусть сохранит тебя твой русский Бог! Хотя... Я слышал, что Бог - он на самом деле у всех у нас один... Мы только называем его по-разному. Нет? Заходи. Я уверен, что Эстер уже накрыла ужин. И хотя мы не едим трефного - ради тебя поставили на стол копченую ветчину, это для нас - как кака для вас! Ты рад?
- Я сейчас приду, - улыбнулся Евдокимов. Этот еврей... Ч-черт, он нравился, вызывал сочувствие - он говорил правду, не лукавил, ошибиться нельзя было. А как же быть с их природой? Изворотливость, изощренным умением лгать? "Ну не все же они такие... - вдруг подумал и почувствовал, как вспыхнула кожа на лице от мгновенно возникшего стыда. - Это ты так думаешь?- вопрошал себя. - Ты? Жандарм, охранник, русской? Нет, того не может статься, никогда!" С этим и вошел в калитку, чтобы справить в уединенном домике приспичившую уже минут десять малую нужду. Быстро темнело, домик- еще мгновение назад едва заметный - исчез, растворился, Евгений Анатольевич поискал глазами и двинулся наугад. И оказался у забора, ограждавшего усадьбу от Верхне-Юрковской. Что толкнуло? Что заставило? Но пошел вдоль досок и сразу же уперся в сараи- в них хранили выделанный кирпич. Миновал их и вдруг увидел кресты, они непостижимо и странно светлели среди непреодолимой для глаз черноты. То было кладбище, еще в первый приезд сюда на Лукьяновку - с Мищуком, обратил внимание. И тогда же подумал: "Не поддерживают в хорошем состоянии. Заброшенное..." Зачем пришел сюда и что хотел найти или увидеть, об этом не размышлял, и только где-то глубоко-глубоко, на краю сознания, словечко невнятное: мальчик... Еще не успел вдуматься, осознать, но уже слышал: "Дяденька..." Спутать этот голос нельзя было, холодок пополз по спине, но усилием воли взял себя в руки, всмотрелся, что-то белело невдалеке, и, перекрестившись мысленно (руки онемели и приросли к бедрам), шагнул навстречу и увидел его...