Конь бледный еврея Бейлиса - Гелий Рябов

- Я - дворянин Киевской губернии Евгений Чеберяков. А она, - взял девочку за руку, - сестра моя родная, Людмила Чеберякова. Она хотела сказать...

- Я сама! - перебила Люда. - Так вот: если вы - русской - примите меры. Потому полиция и все скуплены евреями!

Что-то заученное, невсамделишное послышалось Евдокимову в ее словах.

- Кто научил вас так говорить? - спросил прямо. - Вы же не свои слова говорите?

- А мы - дети, - нахмурилась Люда. - Да. Так взрослые считают. А мы подумали и решили: зря не скажут. Опять же мы сами видели.

- А ты? - повернулся к Жене. - Ты согласен?

- Не знаю... - мрачно отозвался мальчик, вызвав у смущенного Евгения Анатольевича тяжкое раздумье. Что-то здесь было не так. И хотя слова звучали сладкой музыкой, но - только вроде. Поганое, разрушительное словечко...

- А вы знали Андрюшу? - спросил с доброй улыбкой, поглаживая Женю по голове. В них следовало пробудить доверие.

- А как же! - крикнула Люда. - Мы дружили с ним! Да тут дело верное, вы даже и не сомневайтесь! Судите сами: он добрый был, общительный и не то чтоб глупенький... Понимаете, вот мы с ним, - обняла брата за плечи, - мы хорошо знаем, кто такие евреи и на что они способны! Наш поп, ну священник - он всегда говорит: не общайтесь с евреями, не имейте с ними дел! Они обманщики и хитрецы! Хитрованы! Русскому человеку против еврея никак не выстоять!

- Позволь-позволь! - вскинулся. - Как же так? Не-ет, я не согласен!

- Так ведь батюшка говорит... - потишала Люда.

- Так и что? Батюшка... Нельзя так унижать наше племя, никак нельзя! Ты понимаешь?

- Я тоже поначалу спорила, но батюшка сказал, что я не понимаю. Что мы - да, мы сильны! Но они - они эта... Слово такое... Въедается в челове ка и губит, а?

- Бацилла? - догадался Евдокимов.

- Вот именно! - обрадовалась Люда. - Она въедается, а мы ничего не можем поделать!

- В здорового человека бацилла не вопьется... - заметил Евгений Анатольевич и испуганно замолчал.

Мысль прозвучала весьма крамольно. Неосторожность была тут же наказана - дети вспорхнули, словно два воробья, и помчались по склону с криками:

- Еврей, еврей!

"Черт те что... - искренне вздохнул. - Черт те что... Какие-то ненормальные дети... Что с нами происходит, Господи, дай ответ!" И, не получив ответа, Евгений Анатольевич направился к небольшому домику, от которого в обе стороны разбегался почерневший забор. "Там, верно, улица..." - догадался и осторожно постучал.

- Да-да, да-да! - послышался из-за дверей мужской голос. - Кто-то пришел, я никого не жду, а ты?

- Не сходи с ума! - иронично отвечал женский. - Ты скоро лопнешь от ревности!

- Имея столько детей? Мне кажется, что я давно уже сошел с ума от этого сплошного несчастья! Что я заведу женщину! Что ревновать должна ты!

- Открой двери, любовник... - отвечала она насмешливо, и двери открылись. На пороге перед Евдокимовым стоял невысокий, лет сорока, черноволосый, бородатый, усатый и пейсатый человек и с недоумением вглядывался.

- Ви? А ви кто?

- Меня прислал Борух... Борис Ионович. Он сказал, что я могу поселиться у вас.

- А он не сказал, что ви должны жениться на моей Эстер? Нет? Как странно... И что же?

- Так я могу?

- Что? Жениться?

- Нет. Поселиться.

- Таки где? Здесь? У мене на голове? Может быть - на голове у моих мальчиков? Их трое. Как раз три головы сделают вам удобную койку. А?

- Нет. - Евдокимов, сколь ни странно, даже не раздражился, ему было не то весело, не то занятно. Забавный человечек... - Нет. Я пишу в журнале. Знаете, что такое журнал?

- Конечно! Я тоже пишу в журнале! Отмечаю количество отпущенного кирпича в возах. Мы отпускаем возами. Если вам надобен очень хороший кирпич...

- Мне надобно поселиться. Кирпич у меня уже есть.

- Так ви немножко строите?

- Нет. Я немножко устал. Войдем? - и пропихнул хозяина в узкую дверь плечом. Тот покорно поддался, ни малейшего протеста не отразилось во взгляде.

Оба оказались в прихожей. Лежала вповалку одежда; на грубо сколоченных полках виднелась посуда - тарелки и потемневшие кастрюли; на подоконнике закопченная керосиновая лампа; тщательно покрашенная в белый цвет дверь вела в комнаты. Евдокимов поискал на белых же ("Должно быть, известью делали..." - подумал) стенах живых тараканов или следы от раздавленных клопов (как без них в утлом еврейском доме), но не нашел и очень обрадовался.

- У вас даже чисто...

- А почему мы должны иметь беспорядок?

- Ну, извините. Одежда валяется как попало.

- Нет, беспорядок - это когда грязно, а то, что валяется, а как иначе? Дети. Они все время бегают. У вас есть дети? Ви знаете других детей? Которые не бегают, не бросают, не шалят?

- Комната для меня найдется?

- Меня зовут Менахиль. Лучше - Мендель, - поклонился хозяин. - А вас?

- Евгений Анатольевич.

- У русских так длинно все... Я всегда удивляюсь. Так что?

- Я буду платить пять рублей в неделю. Одной золотой монетой.

- Таки вы - Рябушинский! Я сразу понял! Такие деньги! Эстер, Эстер, иди сюда, здесь золото дают бесплатно!

Появилась женщина с темно-каштановыми, тщательно подвязанными волосами и удивленным взглядом больших черных, навыкате глаз. Вытирая руки о передник, поклонилась:

- Я ихняя жена. А что? Что он здесь выдумывает? Вы ему не верьте. Он сказки рассказывает. Привык. У нас много детей...

- Я на самом деле предложил за комнату пять рублей в неделю.

- У нас только две комнаты. В одной мы спим. Во второй живем. Вам тесно будет...

От одной мысли, что придется спать вповалку, Евдокимову сделалось дурно.

- Нет, - сказал настойчиво. - Деньги большие. Мне заднюю комнату. Вам - эту.

Мендель еще долго говорил о том, что где-то надобно человеку и покакать, и "по-маленькому", что естественные надобности здесь во веки веков отправляются во дворе - даже в самый лютый мороз, - но Евгений Анатольевич, хотя и мутился душою, стоял на своем; дело-то какое: рассказать о жизни киевских окраинных, самых бедных евреев - это же такая благородная задача! Наконец хозяева сдались и уступили. Комнату мгновенно очистили от детских постелей, бросили на пол толстый матрас, который Мендель приволок с чердака, и пригласили отведать настоящий еврейский фаршмак. Заранее давясь, но не желая портить отношения, с таким трудом налаженные, Евгений Анатольевич сел за стол и изумленно уставился на светло-коричневую и одновременно зеленоватую массу, выложенную на тарелке.

- Мы щас горилкой, водочкой то есть, зальем съеденное, - возвестил Мендель, водружая на стол, должно быть, ради почетного гостя, бутылку "Смирновки".

Выпили, заели месивом, поначалу Евдокимову показалось, что съеденное вылезет из ноздрей, но, преодолев предубеждение, принюхался, покрутил языком под небом и вдруг понял, что вкусно. Через десять минут мужчины уже запели вразнобой - Евдокимов "Дубинушку", а Мендель - "Як я без овци домой приду"; Эстер сидела, положив подбородок на ладонь, и умилительно смотрела - это невообразимое мычание, должно быть, казалось ей праздничной молитвой за русского Царя, которую так слаженно поют в синагоге и в которой есть удивительные и очень примечательные слова: "Во дни Его (имелся в виду Император Николай Александрович) и во дни наши да явится помощь иудеям, благополучное житье израильтянам, и да настанет для Сиона свобода!" Несбыточное, увы, предположение...

Уже на следующий день Евгений Анатольевич привык и перестал путать Пиньку с Дудиком, а Тевку с Пинькой. Младшие были еще совсем малы и в счет не шли. Конечно, и умываться по утрам ох как сложно было, да и прятаться в уединенном домике, состоявшем из одних щелей,- тоже надобно мужество обнаружить, но - ничего. Дело есть дело. Разумеется, не быт и нравы интересовали Евдокимова, но возможность, очень реальная, как он думал, раскрыть дело и прославиться на весь мир. "И тогда Государь узнает, мечтал, - и куда там статский... действительного подавай, никак не меньше! И батюшка с того света улыбнется светло: сам только коллежского достиг, зато сынок..." И так хорошо становилось на душе...

По утрам Пинька убегал в гимназию (когда Евдокимов узнал, что Пинька гимназист, дара речи лишился), младшие помогали матери по хозяйству, а Бейлис уходил отпускать и пересчитывать подводы с кирпичом- дело на зайцевском заводе шло бойко. И к еде привык - притерпелся. Уже на второй день не обращал внимания на белое обескровленное мясо, на отсутствие кислых продуктов (отзвук миновавшей еврейской пасхи), научился различать "кошерное" и "трефное" в еде и даже попробовал мацу, и ничего, остался жив...

На четвертый день утром прибежал Бейлис:

- Вас в конторе спрашивают.

Удивился - кроме Кулябки, никто не знал, где находится, но пошел, скорее из любопытства. В кабинете Бориса Ионовича (хозяин отсутствовал) увидел худенького, невысокого человека в цивильном, с военными усами и выправкой.

- Я до вас... Полищук моя фамилия, я из Сыскного, приказ господина Кулябки...

- Да ты-то какое отношение имеешь? - наигранно удивился Евдокимов, но Полищук не смутился.