Долорес Клейборн - Стивен Кинг

– Прошу у вас прощения, миссис Донован, – говорю. – Правда.

– Вера, – говорит она.

– Извините? – переспрашиваю я.

– Вера, – повторяет она. – Я требую, чтоб все женщины, которые закатывают у меня в спальне истерики, называли меня после этого Верой.

– Просто не знаю, что на меня нашло, – сказала я.

– О? – говорит она. – А по-моему, очень хорошо знаешь. Умойся, Долорес, а то лицо у тебя такое, будто ты его в пюре из шпината вымазала. Можешь воспользоваться моей ванной.

Я пошла туда умыться и оставалась там очень долго: по правде сказать, мне страшновато было выйти. О том, что она меня уволит, я думать перестала сразу, как она велела мне называть ее Верой, а не миссис Донован, – с теми, кого хотят выставить вон через пять минут, так не обходятся, – но я не знала, что она устроит. Она ведь бывала очень злой, скажу я вам; если вы до сих пор из моего рассказа этого не сообразили, значит, я зря время теряла. Она умела очень здорово хлестнуть, когда и куда ей взбредало в голову. Наотмашь била.

– Ты не утонула, Долорес? – окликнула она, и тут уж тянуть нельзя было. Я завернула кран, утерлась и вернулась к ней в спальню. И опять начала извиняться, но она только отмахнулась, но по-прежнему смотрит на меня, как на невиданную муху.

– Знаешь, ты меня до того удивила, что я чуть в штаны не наложила, – говорит она. – Столько лет я тебя знаю, но не представляла, что ты умеешь плакать. Даже начала думать, что ты каменная.

Я что-то пробормотала, что сплю плохо.

– Это я вижу, – говорит она. – Под глазами у тебя два голубых Пикассо, а в руках появилась пикантная дрожь.

– Что у меня под глазами? – спросила я.

– Не важно, – говорит. – Скажи мне, что случилось. Я только одно объяснение могла найти такому внезапному взрыву – что ты попалась. Да и сейчас других не нахожу, должна признаться. Так что, Долорес, просвети меня.

– Не могу, – отвечаю и чувствую, что все это сорвется и ударит меня, как заводная ручка старой модели «форда» моего отца, если за нее не так брались. Если не поостерегусь, то вот-вот опять завою у нее на кровати под передником.

– Можешь и расскажешь, – говорит Вера. – Не рыдать же тебе весь день! У меня голова разболится, и мне придется глотать таблетки, а я их терпеть не могу: они мне желудок раздражают.

Я села на краешек кровати и посмотрела на нее. Открываю рот и не знаю, что я говорить-то буду. И слышу:

– Мой муж примеривается трахнуть собственную дочку, а когда я пошла в банк взять деньги, отложенные детям на колледж, чтоб увезти ее и ребят, оказалось, что он все до последнего цента забрал. Нет, я не каменная. Никакая я не каменная!

Тут я опять заплакала, но уже потише и не стараясь прятаться под передником. А когда поуспокоилась и только всхлипывала, она сказала, чтоб я рассказала ей все с самого начала, ничего не пропуская.

Ну я и рассказала. Никогда бы не поверила, что способна буду рассказать все это хоть кому-то, а уж Вере Донован – тем более. С ее-то деньгами и домом в Балтиморе, с ее ручным красавчиком, которого она держала при себе не только, чтоб он на ее машину глянец наводил, а вот рассказала и чувствовала, что от каждого слова на сердце у меня легчает. Все выложила, как она и велела.

– Вот я и завязла, – сказала я под конец. – Просто не знаю, как мне с этим подлюгой разделаться. Конечно, можно просто забрать детей, уехать с ними на материк и подыскать какое-никакое место. Я тяжелой работы никогда не боялась, да не в том дело!

– Тогда в чем? – спрашивает она, а плед, гляжу, уже почти кончен. Таких быстрых пальцев, как у нее, я больше не видела.

– Он все натворил, что мог, – говорю. – Только вот собственную дочь пока не изнасиловал. Но так ее напугал, что она, глядишь, никогда до конца в себя не придет, и за свои пакости выплатил себе в награду без малого три тысячи долларов. Этого я ему спустить не собираюсь. Вот в чем дерьмовое дело.

– Да? – говорит она мягким своим голосом, а спицы пощелкивают, а по стеклам дождевые струи катятся, и по ее щеке и лбу извиваются тени, будто черные жилы. Гляжу на нее и вдруг вспомнила сказку, что мне бабушка рассказывала о трех сестрах, которые живут среди звезд и вяжут наши жизни… Одна нити прядет, другая держит, а третья каждую нить обрезает, когда захочет. Третью, по-моему, Атропос звали; может, я и путаю, но только от этого имени меня всегда мороз по коже дерет.

– Да, – отвечаю, – но, провалиться, не знаю я, как с ним по всем его заслугам рассчитаться.

Спицы щелк-щелк-щелк. Рядом с ней чашка чая стояла, тут она вязанье положила и отпила глоток. Потом-то пришло время, когда она чай через правое ухо пить пробовала или на голову себе вместо шампуня наливала, но в ту осень шестьдесят второго ум у нее был поострее опасной бритвы моего папаши. Посмотрела она на меня и словно просверлила глазами насквозь.

– А что хуже всего, Долорес? – спросила она наконец, поставила чашку и взяла вязанье. – Что, по-твоему, хуже всего? Не для Селены, не для мальчиков, а для тебя, тебя самой?

Тут мне и задуматься не пришлось.

– Он, подлюга, смеется надо мной, – говорю. – Вот что для меня хуже всего. По его лицу видно. Я ему слова не сказала, только он все равно знает, что я в банке была. И знает, что я там узнала.

– Ну а если это тебе только чудится? – говорит она.

– Да плевать мне! – Я прямо закричала. – Раз я так чувствую, не важно, что там на самом деле.

– Согласна, – говорит. – Важно, что и как чувствуешь ты. Продолжай, Долорес.

То есть как «продолжай»? Я же все до дна выскребла! Но только я собралась ей это сказать, как одно выскочило, будто чертик из коробки.

– Он бы живо смеяться перестал, – говорю, – если б знал, как я пару раз его часы чуть было насовсем не остановила.

А она сидит, смотрит на меня, а темные узенькие тени извиваются одна за другой на ее лице, наползают на глаза, так что в них и не прочесть ничего… И опять мне померещились сестры, прядущие среди звезд. Особенно та, с ножницами.

– Я боюсь, – говорю. – Не его, а себя. Если не забрать от него детей в самом скором времени, скверно будет. Уж я знаю. У меня внутри что-то прячется и день ото дня сильней делается.

– Глаз? – спрашивает она, и такой меня ужас обуял! Будто она отыскала окошко у меня в черепе, да и заглянула прямо в мои мысли. – Что-то вроде глаза?

– Вы-то откуда знаете? – шепчу я, а у самой мурашки по коже бегают и даже дрожь прошибла.

– Знаю, – отвечает и вяжет следующую дорожку. – Я про это знаю все, Долорес.

– А-а-а… Я его прикончу, если не остерегусь. Вот чего я боюсь. И тогда смогу про деньги забыть. И про деньги, и про все-все.

– Чушь, – говорит она, а спицы щелкают, щелкают. – Мужья, Долорес, каждый день умирают. Почти наверное, пока мы сидим тут и разговариваем, где-то чей-то муж скончался. Они умирают и оставляют свои деньги женам. – Она кончила дорожку и посмотрела на меня, но я все равно не рассмотрела, что в ее глазах. Из-за дождевых теней. Они все ползли и извивались по всему ее лицу, точно змеи. – Мне ли не знать? Верно? – говорит она. – В конце-то концов подумай, что с моим случилось.

Я не смогла ответить. Язык у меня к небу прилип, что жук к мушиной ленте.

– Несчастный случай, – говорит она четко, будто учительница, – иногда бывает лучшим другом несчастной женщины.

– О чем это вы? – спрашиваю. Тихим таким шепотом, а сама удивляюсь, что вообще заговорить сумела.

– Да о том, о чем ты думаешь, – отвечает. И ухмыльнулась, не улыбнулась, а именно что ухмыльнулась. И правду сказать, Энди, от ухмылки этой кровь у меня в жилах застыла. – Просто помни: что твое – то его, а что его – то твое. Например, если с ним произойдет несчастный случай, деньги на его счете станут твоими. Таково требование закона в нашей великой стране.

Ее глаза прямо впились в мои, а тут тени на секунду пропали, и я заглянула в самую их глубину. И сразу отвела их – такое я там увидела. Посмотреть на нее, Вера была с виду такой холодной, как малыш на льдине, но внутри температура куда жарче была, такая, какая бывает в самом сердце лесного пожара. И чересчур жаркая, чтоб такие, как я, могли долго туда заглядывать, это уж точно.

– Закон – великая вещь, Долорес, – говорит она. – А когда с плохим человеком случается что-то плохое, это тоже великая вещь.

– Так вы говорите… – начала я, не то чтоб шепотом, но не намного громче.

– Я ничего не говорю, – отвечает она. В те дни, когда Вера решала, что тема исчерпана, она ее захлопывала, точно книгу. Сложила вязанье в рабочую корзинку и встала. – Впрочем, одно я тебе скажу: постель эта так и не будет постелена, пока ты на ней сидишь. Я спущусь в кухню и поставлю чайник. Может быть, когда ты здесь кончишь, то придешь попробовать яблочный пирог, который я привезла с материка. А если тебе особенно повезет, я, того и гляди, добавлю шарик ванильного мороженого.