Долорес Клейборн - Стивен Кинг

– Знаете, – говорю, – вот этому мне что-то не верится.

– Правду сказать, мне тоже, – отвечает. Но руку пожать мне протянул, будто я мужчина, и я это за комплимент сочла. Я все сидела, смотрела ему вслед. Девушка подошла и спросила, не хочу ли я еще чашку кофе. Нет, спасибо, говорю. У меня уже от первой несварение желудка сделалось. Так оно и было, да только не из-за кофе.

Человек всегда найдет, чему порадоваться, что бы там ни случилось, и на обратном пути я радовалась, что никаких вещей не собрала, так что не придется мне ничего на место убирать. И еще радовалась, что ничего Селене не сказала. Я хотела, но потом передумала: боялась, что такой секрет она сохранить не сумеет – выболтает подружке, а там, глядишь, и до Джо дойдет. Мне даже приходило в голову, что она может упереться и сказать, что не поедет. Особенно-то я такого не ждала: уж очень она вся сжималась, когда Джо к ней близко подходил, ну, да от девочки-подростка всего можно ждать, и ничего заранее не угадаешь.

Так что кое-что не совсем черным было, но вот что мне дальше делать, я не знала. Снять деньги с общего моего с Джо счета? Так на нем долларов сорок шесть лежало, а уж приходно-расходная книжка – и вовсе курам на смех; если мы еще на задолжали, то на самом краешке висели. А просто хватать детей и мчаться куда-то сломя голову я не собиралась, нет уж, сэр, нет уж, мэм! Поступи я так, Джо назло мне спустил бы все деньги. Мне это было ясно как Божий день. И так уже триста долларов он промотал, если мистер Пийз не ошибся… А из трех оставшихся тысяч две с половиной я в банк внесла – заработала их, отмывая полы, протирая окна и развешивая простыни проклятой стервы Веры Донован – шесть защипок, не четыре! – все лето напролет! Конечно, зимой, как потом оказалось, это было куда трудней, но все равно не в кино сходить и не по парку прогуляться.

Что я детей увезу, это я твердо решила, но уехать без гроша – это нет! Я хотела, чтоб мои дети свои деньги получили. Возвращаясь на остров, я стояла на носу «Принцессы», а свежий морской ветер разбивался о мое лицо на две струи, сдувал волосы с висков, и я знала, что сумею вырвать у него эти деньги. Вот только не знала как.

Жизнь шла своим чередом. Если не вглядываться, то ничего вроде бы и не изменилось. На острове никогда ничего вроде бы не меняется… если не вглядываться. Но в жизни всякого куда больше, чем кажется на первый взгляд, а для меня, во всяком случае в ту осень, то, что кроется под поверхностью, казалось совсем другим. Изменилось то, как я видела все, и, наверное, это было главным. И я уже не о третьем глазе говорю. К тому времени, когда бумажная ведьма Малыша Пита была снята, а его картинки с индюшками и пилигримами убраны, я уже увидела все, что мне требовалось, моими естественными глазами.

Например, как сально, по-свинячьи, Джо посматривал на Селену, когда она была в халатике, или как он смотрел на ее задок, когда она нагибалась взять посудное полотенце из-под мойки. То, как она обходила его стороной, когда он сидел в кресле, а ей надо было пройти через гостиную, чтоб подняться к себе в комнату, как она старалась, чтоб их руки не соприкоснулись, когда за ужином передавала ему тарелку. У меня сердце надрывалось от стыда и жалости, и в таком я бешенстве была, что меня тошнота мучила. Он же был ее отцом. Господи помилуй! В ее жилах текла его кровь, у нее были его черные ирландские волосы и короткие мизинцы, и все-таки глаза у него прямо из орбит выскакивали, если у нее бретелька с плеча сползала.

И я видела, как Джо Младший его стороной обходит, а на его вопросы старается не отвечать, а если уж промолчать никак нельзя, только буркает что-то. Помню день, когда Джо Младший принес мне свой доклад о президенте Рузвельте, когда его ему учительница вернула. Она поставила ему высшую оценку с плюсом, на первом листе написала, что такую оценку она за двадцать лет своей работы в школе ставит в первый раз и думает даже, что его могут напечатать в газете – так он хорош. Я спросила Джо Младшего, может, он пошлет его в элсуортский «Америкен» или в Бар-Харбор, в «Таймс», почтовые расходы я заплачу. А он только головой мотнул и засмеялся. Не очень мне этот смех понравился – злой такой, бездушный, как у его отца.

– И чтоб он полгода мне прохода не давал? – спрашивает. – Нет уж, спасибо! Разве ж ты не слышала, как он его называет «Франклин Д. Жидвельт?»

Как сейчас его вижу, Энди: всего двенадцать, а уже почти на шесть футов вверх вымахал, стоит на заднем крыльце, руки в карманы засунул и смотрит на меня сверху вниз, а я держу его доклад с высшей оценкой и плюсом вдобавок. Помню, как уголки его рта изогнула улыбка. Только в улыбке этой не было радости, не было веселья и доброты. Это была улыбка его отца, хоть мальчику бы я это ни за что не сказала.

– Из всех президентов он больше всех Рузвельта ненавидит. – Вот что он мне сказал. – Я потому и выбрал его для доклада. А теперь, пожалуйста, отдай доклад, я его в печке сожгу.

– И не думай, Солнышко Джим, – говорю. – А если хочешь почувствовать, как собственная мать тебя через перила во двор сбросит, попробуй его у меня отнять!

Он пожал плечами. Опять, как Джо, но улыбка у него стала шире и сразу такой приятной, какая его отцу и не снилась.

– Ладно, – сказал он. – Только ему не показывай, ладно?

Я сказала, что не покажу, и он убежал стрелять по корзинкам со своим дружком Рэнди Джигером. Я смотрела ему вслед, сжимала его доклад и думала про то, что сейчас произошло – у него со мной. И я думала о том, что такую отметку учительница только раз поставила за двадцать лет, а он заслужил ее, выбрав для доклада президента, которого его отец ненавидел больше всех остальных.

А еще Малыш Пит всегда расхаживал, вертя задницей и выпятив нижнюю губу, обзывал людей жидами, и три дня из каждых пяти его оставляли в школе после уроков за баловство. Один раз мне пришлось сходить за ним, потому что он подрался и стукнул другого мальчика так, что у него из уха кровь потекла. А что ему вечером отец сказал?

– Теперь он, как тебя увидит, будет знать, чего схлопочет, а, Пит?

Я видела, как у мальчика глаза засияли, когда Джо это сказал, и видела, как ласково Джо отнес его в постель через час-полтора. Осенью этой я будто способна была видеть ну прямо все на свете… кроме одного, чего больше всего хотела, – как от него избавиться.

И знаете, кто под конец мне ответ подсказал? Вера. Во-во – Вера Донован самолично. Кроме меня, только она одна знала, что я сделала – до этой минуты то есть. И сама мне подсказала.

Все пятидесятые Донованы – во всяком случае, Вера с детьми – были среди летних приезжих самыми постоянными: приезжали в День Памяти[1], а уезжали в канун Дня Труда. Уж не знаю, можно было бы по ним часы сверять, а вот календарь – это уж точно. В среду после их отъезда я отправлялась в дом с целой командой уборщиц наводить порядок с носа до кормы. Мыли, чистили, постели разбирали, чехлы на мебель надевали, детские игрушки подбирали, а всякие головоломки в подвале складывали. К шестидесятому году, когда мистер скончался, в подвале головоломок этих больше трехсот набралось – картонные коробки так стопками и плесневеют. Полную уборку я производила, потому как знала, что до Дня Памяти дом почти наверняка так запертый и простоит.

Исключения, правда, были. В год рождения Малыша Пита они приехали День Благодарения[2] на острове провести – дом-то был полностью для зимы приспособлен, – мы только дивились, зачем бы? Ну, да от летних приезжих чего и ждать. А еще через пару-тройку лет они на Рождество пожаловали. Помню, дети Донованов взяли Селену с Джо Младшим кататься на санках с горки и как Селена домой через три часа на Утреннем холме прибежала – вся разрумянилась, а глаза блестят почище брильянтов. Ей тогда восемь было, девять от силы, но она все равно в Дональда Донована по уши втюрилась, я сразу увидела.

Вот, значит, один год они на острове День Благодарения провели, а в другой год – Рождество, и только. Они ведь летними приезжими были… то есть Майкл Донован и его дети. А Вера, хоть и нездешняя, под конец настоящей островитянкой стала – не хуже меня. А может, и лучше.

В шестьдесят первом все вроде бы началось, как прежде, хоть ее муж и погиб в автомобильной катастрофе в прошлом году. Она с детьми приехала в День Памяти, и Вера опять принялась вязать, решать головоломки, собирать ракушки, курить сигареты и соблюдать свой особый – Веры Донован – час для коктейлей, который начинался в пять, а кончался эдак в половине десятого. Только было все это не таким, как прежде, даже я замечала, а я ведь приходящей прислугой была, и только. Дети словно бы притихли, замкнулись в себе – все еще об отце горевали, должно быть, а Четвертого июля, когда они втроем обедали «У порта», так совсем переругались. Помню, Джимми Де Витт – он тогда там официантом работал – рассказывал, что вроде бы спор из-за машины вышел.