Долорес Клейборн - Стивен Кинг

Он было приподнялся, но я ладонью снова его усадила. До чего же просто – опрокинуть человека, который встает с качалки, я даже удивилась. Ну да за три минуты до этого я чуть не разбила ему башку поленом, так, может, силы у меня и прибавилось.

Глаза у него в щелки сощурились, и он сказал, чтоб я не дурила.

– Один раз у тебя вышло, – говорит, – но не думай, будто тебе это снова с рук сойдет, если опять попробуешь.

Я ж сама так подумала и всего минуту-другую назад, но не сообщать же ему про это было!

– Бахвальство для своих дружков оставь, – вот что я сказала. – А сейчас помолчи и послушай… и постарайся, чтоб до тебя дошло, я ведь серьезно говорю. Если ты опять попробуешь что-нибудь с Селеной, я тебя в тюрьму засажу за развращение малолетней или за попытку изнасилования – это смотря какое обвинение тебя наподольше упрячет.

Это его оглоушило. Опять у него рот разинулся. Сидит и смотрит на меня.

– Да никогда ты… – начал он было и осекся, понял, что я так и сделаю. Тут он разобиделся, выпятил нижнюю губу и прохныкал: – Так ты на ее сторону стала, Долорес? Даже не выслушала мое объяснение.

– А тебе есть что объяснять? – говорю. – Когда мужик, которому через четыре года сорок стукнет, просит свою четырнадцатилетнюю дочку снять трусики, чтоб он посмотрел, много ли волос на ее киске выросло, по-твоему, ему есть что объяснять?

– Ей через месяц пятнадцать будет, – заявляет он, будто это что-то меняло. Да уж нещечко он был поискать.

– Сам-то ты хоть слышишь, что говоришь? – спрашиваю я его. – Слышишь, что твой собственный язык болтает?

Тут он опять на меня уставился, потом нагнулся и подобрал газету.

– Отвяжись, Долорес, – говорит он самым своим обиженным – «ах я бедненький» – голосом. – Я хочу дочитать статью.

Ух, как мне хотелось вырвать у него газету, порвать в клочья да швырнуть их ему в рожу! Ну да только тогда дело могло бы и до крови дойти, а я не хотела, чтоб дети – а Селена особенно – вошли и увидели драку. А потому я только руку протянула и легонечко так большим пальцем отогнула лист.

– Сперва ты пообещаешь мне оставить Селену в покое, – говорю, – чтоб мы могли забыть про эту пакость. Обещай, что до конца жизни не притронешься к ней так.

– Долорес, да ты что… – начал он.

– Обещай, Джо, не то я из твоей жизни ад сделаю.

– Думаешь, испугала? – орет он. – Ты из моей жизни ад пятнадцать лет как делаешь, стерва чертова! Хоть морда у тебя безобразная дальше некуда, но характерец еще безобразнее! Не нравится, какой я, так себя вини!

– Ты понятия не имеешь, что такое ад, – говорю, – но узнаешь, если не обещаешь оставить ее в покое. Уж я позабочусь!

– Ладно! – завопил он. – Ладно! Обещаю! Ну, хватит с тебя? Довольна теперь?

– Да, – говорю, хоть мне этого мало было, но я знала, что ждать мне от него больше нечего. Пусть бы он даже сотворил чудо с хлебами и рыбами. Я решила до конца года либо увезти детей из этого дома, либо увидеть его в гробу. Так или эдак – для меня разницы не составляло, но я не хотела, чтоб он о чем-нибудь догадался, пока не будет уже поздно.

– Хорошо, – говорит он. – Значит, все в порядке, похоронено и забыто, а, Долорес? – Но я заметила у него в глазах огонек, и, ох, как мне он не понравился. – Думаешь, какая ты умная, а?

– Уж не знаю, – говорю. – Прежде мне казалось, что я умом не обижена, но только погляди, какое дерьмо я кормлю и обстирываю.

– Ну зачем так, – говорит и все смотрит на меня все так же хитренько. – Ты же себя таким горячим говном воображаешь, что, небось, когда подтираешься, так проверяешь, не дымится ли бумажка. Да только не все ты знаешь.

– Ты о чем?

– А ты догадайся, – отвечает и разворачивает газету, будто толстосум, которому не терпится проверить, не подложила ли ему биржа свинью. – Такой умнице же это раз плюнуть.

Не понравилось мне это, но я промолчала. Отчасти не хотела весь день ворошить палкой осиное гнездо. Но еще и потому, что правда верила, будто умна – и уж в любом случае поумнее его. Вот так. И решила, что, задумай он против меня что-нибудь, я угляжу через пять минут, чуть он начнет. Гордыня это была, другими словами. Гордыня и ничего больше, а что он уже начал, мне и в голову не пришло.

Когда дети вернулись с покупками, я отослала мальчиков в дом, а мы с Селеной пошли на задний двор. Там ежевика росла, густо так, листья все уже почти осыпались, и ветки под ветром шуршали и перестукивались, жуткий такой звук, тоскливый. Из земли там торчал белый валун, и мы сели на него. Над Восточным мысом повис месяц, и когда она меня взяла за руку, пальцы у нее были холодные, прямо как этот месяц.

– Я боюсь войти в дом, мамочка, – говорит она, а голос у нее дрожит. – Я пойду к Тане, хорошо? Ну, позволь?

– Бояться тебе нечего, родная, – говорю. – Все улажено.

– Я тебе не верю, – шепчет она, а по ее лицу видно, что поверить-то ей очень хочется. Больше всего на свете.

– Нет, это правда, – говорю. – Он обещал оставить тебя в покое. Ему на свои обещания плевать, но это он сдержит, потому как знает, что я буду за ним следить, а ты не промолчишь, если что. Ну и перепуган он насмерть.

– Перепуган нас… почему?

– Я ему сказала, что упрячу его за решетку, если он опять возьмется за свои пакости.

Она охнула и опять вцепилась мне в руку.

– Мамочка, не могла же ты!

– Еще как могла. И я его всерьез предупредила, – говорю. – Лучше, чтоб ты это знала, Селена. Да ты успокойся… Ближайшие четыре года Джо к тебе навряд ли сунется… А тогда ты в колледж уедешь. Если в этом мире он хоть что-то уважает, так это свою шкуру.

Она отпустила мою руку, медленно, но уверенно, и я увидела, что в глазах у нее появилась надежда. И еще кое-что. Словно к ней юность возвратилась, и только тогда, сидя с ней в лунном свете у ежевики, я вдруг поняла, какой погасшей, будто старуха, выглядела она этой осенью.

– Он меня бить не будет? – спрашивает она. – Ремнем?

– Нет, – говорю. – С этим покончено.

Тут она поверила, положила головку мне на плечо и заплакала. От облегчения, от радости и только. Но от таких ее слез я еще больше Джо возненавидела.

Думается, в следующие ночи у меня в доме была девочка, которая в первый раз после трех месяцев спала спокойно и сладко… Зато я лежала без сна. Слушаю, как Джо рядом храпит, смотрю на него этим внутренним глазом и просто готова повернуться и перегрызть ему горло чертово. Но я уже не бесилась, как когда чуть не пришибла его поленом. Думала о детях, о том, что с ними будет, если меня арестуют за убийство, – тогда-то эти мысли никакой власти над внутренним моим глазом не имели, но попозже, чуть я сказала Селене, чтоб она больше не тревожилась, и сама поостыла, возобладали они. Но я все равно знала, что Селене одного хочется – чтобы все по-прежнему шло, будто ее отец ничего такого не затевал. А этого быть никак не могло. Пусть бы он даже сдержал обещание и пальцем ее больше не тронул, все равно не могло… И хотя Селену я успокаивала, сама-то я не очень верила, что он его сдержит. Рано или поздно люди вроде Джо убеждают себя, что в следующий раз у них все получится: надо только поосторожней, и все будет по-ихнему…

Пока я лежала так в темноте, совсем наконец остывшая, ответ казался очень простым: взять детей и переехать с ними на материк, да поскорее. Спокойной-то я была, но знала, что ненадолго: внутренний глаз не даст. А когда в следующий раз вспыхну, он будет видеть зорче, а Джо будет выглядеть еще безобразнее, и не найдется такой силы на земле, чтоб меня удержать. Ну прямо помешательство какое-то, но у меня рассудка как раз хватало, чтоб понять, какой непоправимый вред будет, если я ему поддамся. Нет, мне нужно убраться с Литл-Толла, пока я совсем не свихнулась. А когда я сделала первый шаг, то и узнала, что означал хитрый огонек у него в глазах. Еще как узнала!

Я выждала, чтоб все на свои места вернулось, а потом утром в пятницу отправилась на одиннадцатичасовом пароме на материк. Дети были в школе, а Джо на синих волнах с Маком Стардиллом и его братом ловушки для лангустов ставил и вернуться должен был только на закате.

Я взяла сберегательные книжки на детей. Мы откладывали деньги им на колледж чуть не с дня их рождения… То есть я – Джо плевать хотел, поступят они в колледж или нет. Чуть разговор об этом заходил – начинала его, конечно, я, а он сидел в своей дерьмовой качалке за «Америкен», – но тут высовывал рожу, чтоб сказать:

– Ну какого черта, Долорес, тебе приспичило посылать их в колледж? Я вот без всякого колледжа прекрасно живу.

Ну, есть вещи, которые не оспоришь. Если Джо считал, будто почитывать газетенку, выковыривать козюль и размазывать их по полозьям качалки – значит жить прекрасно, говорить больше было не о чем. И начинать не стоило. И пусть его. Пока мне удавалось выцарапывать у него взносы, когда он находил выгодную работу, как, например, на строительстве шоссе, мне наплевать было, что он вбил себе в голову, будто во всех колледжах заправляют коммунисты. В ту зиму, когда он на материке дорожными работами занимался, я его заставила положить на их книжки пятьсот долларов, и он визжал, как побитая собачонка. Орал, что я все его дивиденды забрала. Так я ему и поверила, Энди! Если этот подонок не заработал в ту зиму две тысячи, а то и две пятьсот, я хоть сейчас борова поцелую.