Девушка выбирает судьбу - Утебай Канахин

Из-за плохого ли настроения — не знаю, но поселок животноводов или, по-здешнему, штаб, показался мне убогим.

Зампредрайисполкома при беседе со мной так расхваливал этот штаб, что я засомневалась. Оказывается, не напрасно.

— Это большое животноводческое хозяйство, каких немного в республике — почти сорок тысяч голов скота, около двух тысяч населения, — говорил зампредрайисполкома. — Есть большой медпункт, он обслуживает всех животноводов совхоза. А усадьба отделения — как город.

На самом же деле в этом кишлаке около сотни небольших домишек, слепленных как попало. Что такое улица — здесь не знают. Кроме здания школы, все дома — под цвет окружающих барханов. Кажется, будто их постепенно заносит песком. Рядом свободно гуляют козлята. Вокруг каждого дома камышовая изгородь, мусор и дымящаяся зола.

Здесь мне жить…

21 июля. Сегодня с утра до поздней ночи принимала медпункт. Молодая женщина по имени Акмоншак, сноха моих домохозяев, два раза приглашала меня пить чай. Я не смогла выбраться. До меня здесь два года работала девушка — тоже горожанка. Но сейчас она уезжает: мать заболела. По словам девушки, этот поселок — самое глухое место на земле. Она сюда приехала потому, что нигде не могла устроиться без направления. Сколько было слез, сколько жалоб на судьбу. От радости, что уезжает, она говорила без умолку. А может, она просто соскучилась по собеседнику? Шутка ли, целых два года прожить в этих барханах…

Когда я спросила, что за люди здесь живут, девушка ответила: «Чудесные люди! Доверчивые, точно дети. Врача уважают, как бога, и боятся, как шайтана».

22 июля. Сегодня к вечеру закончила прием медпункта. Возвращаясь домой, встретила премиленькую девочку лет пяти с белым бантиком на голове. Платьице — из шелка в красную полоску, чулочки-гольфы, сандалетки. За два дня я успела насмотреться на здешних босоногих ребятишек. Сразу видно, с водой не дружат. А эта…

— Здравствуйте, апай[54],— поравнявшись со мной, сказала девочка.

— Здравствуй, здравствуй, — отвечаю. — Как тебя зовут? Чья ты дочка? Где работают папа и мама? Где живете? Ну-ка, скажи.

И тут же подумала про себя: «Вот дура, разве можно маленькому ребенку задавать сразу столько вопросов?»

Но девочка не растерялась. Доверчиво посмотрев на меня черными глазами, она поковыряла носком сандалии в песке.

— Зовут меня Зада!.. Бабушкина дочка. Бабушку зовут Рысбике-кемпир[55]. Папа — ветфельдшер, мама работает в избе-читальне. Мы живем вон там, — она показала на дом, который я уже привыкла считать школьным зданием: он был побелен.

Попрощавшись с девочкой, я пошла дальше. Иду и думаю об Акмоншак. Настоящая красавица. Ко мне она уже привязалась. Вчера мы с ней долго беседовали. Муж ее — механизатор. Я спросила, между прочим, как она вышла замуж. Удивительно! Их родители договорились поженить своих детей. И вот — поженили. Она мало этим огорчена. Даже не стесняется произносить слово «любовь». Странно! После этого разговора мне захотелось что есть мочи кричать на всю степь: «Эй, вы, казашки! Почему некоторые из вас все еще не осмелятся отдать свое сердце только тому джигиту, которого полюбили, без которого вам нет жизни?»

Моя предшественница, опасаясь, что я раздумаю здесь остаться, несмотря на позднее время, уехала в райцентр. Теперь вся ответственность за здоровье и жизнь многих людей, маленьких и взрослых, легла на мои плечи.

А дел много. И недостатков много. Как с ними бороться, как устранить? Что я одна могу изменить? Но и спокойно смотреть на это, как моя предшественница, я не могу.

23 июля. До обеда принимала больных, приехавших с джайляу. После обеда решила посмотреть квартиры. Взяла общую тетрадь, пронумеровала каждый дом и стала записывать все, что узнала из рассказов и что смогла заметить. Кто когда болел? Чем болел? Какое сейчас самочувствие? Особенно интересовали меня дети.

Вхожу в дом, обозначенный у меня номером семь. Оказывается, здесь живет сам управляющий. Жена его Базаркуль — уже немолодая женщина. У казана играет маленькая, лет четырех-пяти, девочка. Меня передернуло: ребенок страшно замурзанный, грязные разноцветные одеяла навалены горой почти до потолка. На протянутой через всю комнату веревке висела скатерть, и трудно было определить ее первоначальный цвет. Кирпичи под казаном лоснились от жира. На деревянной крышке большого котла грудами лежала грязная посуда: деревянная, алюминиевая и фарфоровая. Она было густо облеплена мухами.

Мой приход не обрадовал хозяйку. На расспросы она отвечала кратко: «Нет!», «Не знаю!». Я заметила, что платьице девочки следовало бы постирать.

— Помочь хочешь? Или набиваешься в токал моему кобелю?! — вдруг взвилась Базаркуль. — Не успела приехать и уже шныряешь по нашим мазанкам! В городе не смогла никому заморочить голову, так теперь аульных простаков высматриваешь, бесстыжая!.. На-ка, выкуси! — Базаркуль вскочила и под самый нос ткнула мне кукиш. Вид у нее был страшный. Волосы растрепались, на посинелых губах выступила пена. Отступая, я успела подумать: «Эпилепсия». Девочка, видимо, не первый раз видевшая такое, преспокойно продолжала играть в свои самодельные куклы.

А Базаркуль ругала меня и по-казахски, и по-русски так, что у меня волосы дыбом встали…

Уж и не помню, как я выскочила и прибежала к себе. Свекровь Акмоншак обо всем догадалась и сердито посмотрела на сноху:

— Что же ты не предупредила нашего врача, что Базаркуль — психопатка?

Потом обняла меня за плечи. Я вся дрожала, никак не могла успокоиться. Акмоншак тут же рассказала о невозможном характере Базаркуль, потом шепнула мне на ухо:

— Неряха она — это первое дело. А еще ходят слухи, что ее муж неравнодушен к одной вдове-чабанихе. Видать, это и до нее дошло. Теперь она как бешеная…

И опять громко:

— А сколько спеси и зазнайства. Раз муж ее здесь начальник, то и она считает себя начальницей над нами…

Из сеней слышалась сердитая воркотня свекрови:

— Наверное, так вот и мельчает человек. Родители Базаркуль были