Обручение с вольностью - Леонид Юзефович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Губы его обозначали эти слова, а звезды в вышине готовились обозначить на небесном циферблате великую минуту торжества справедливости в Нижнетагильских заводах. Вот-вот должна была наступить эта минута. Уже воздеты на незримых цепях тяжелые гири его, Евлампия Максимовича, терзаний. Слышится тихий скрежет, предвестник скорого боя, и скрипнули уже, повернувшись на осях, молоточки — изготовились ударить в невидимые колокольцы.
— «И вознесется, яко единорога, рог мой, и старость моя в елей умастится...»
XXV
По совпадению, странному для подлинной нашей истории, девяносто первый псалом, как я уже сообщал,, более всех других любим был и государем Александром. Павловичем.
С этим псалмом вот как обстояло дело.
В августе 1812 года, в тот вечер, когда государь должен был покинуть столицу и выехать к армии, оканчивал он некоторые дела в своем кабинете, разбирая бумаги перед отъездом. В девятом уже часу он вышел из кабинета и увидел перед собой женщину в темной камзе, концы которой с трогательной простотой крест- накрест завязаны были на талии. Даже в малоосвещенной комнате государь сразу признал в этой женщине графиню Толстую. Почтительно склонив голову, она пожелала ему счастливого пути и подала какую-то бумагу. Думая, что это не более, чем очередная просьба, он положил бумагу в карман, обещав заняться ею на* досуге, и прошел к ожидавшей его карете. На втором ночлеге он случайно сунул руку в карман и обнаружил эту бумагу. А когда начал читать, понял, что перед ним переписанный от руки девяносто первый псалом. Чтение- это странным образом его успокоило, подарив сон, какого он не знал с самого начала войны. Бывают в жизни такие минуты, когда все прочитанное сразу ложится, на душу, каждое слово применяется к собственной жизни. И бумага, поданная графиней Толстой, как раз пришлась к такой минуте.
А через четыре года, в Москве, когда он разбирал на рабочем столе всякие книги, одна вдруг упала на пол,, раскрывшись. Он поднял ее, мельком взглянул на раскрывшуюся страницу и увидел, что книга раскрылась, опять же на девяносто первом псалме. С той поры он выучил его наизусть и ежевечерне читал вместо молитвы...
Августовская ночь лежала над великой страной.. И в двух различных ее концах, за тысячи верст друг от друга, два человека повторяли одни и те же слова. А ночь делалась все гуще, и вторник, день Марса, скоро должен был смениться средой, днем Меркурия.
XXVI
В среду вечером, удалившись в отведенную ему комнату, Васильев присел к столу, чтобы составить депешу губернатору.
«Ваше Превосходительство, милостивый государь Антон Карлович, — написал он своим убористым, говорящим о привычке к бумажному делу почерком. — Считаю долгом известить Вас, что, благополучно прибыв на место, я и протоиерей Капусткин подвергли освидетельствованию воспитательный дом для подбрасываемых младенцев, имея на руках копию с о сем доме прошения, поданного отставным штабс-капитаном Мосцепановым на высочайшее имя...»
— Ваш, ваш абцуг! — доносился из гостиной бас Капусткина. — С бубен и ходите!
Будучи большим любителем карточной игры, протоиерей вынудил хозяина и хозяйку перекинуться в ламиш.
Васильева же другие одолевали заботы. Антон Карлович так и не открыл окончательно своего о всем деле мнения. Приходилось судить о нем со слов Булгакова, утверждавшего, что губернатор крайне опечален проникшим в сферы прошением Мосцепанова. Но причины этой печали оставались для Васильева сокрыты. Был ли губернатор расстроен известностью графа Кочубея о непорядках в губернии или самой возможностью таких непорядков? Или досадным показалось Антону Карловичу то, что прошение Мосцепанова, миновав пермскую канцелярию, сразу полетело в столичные? А может, печаль эта происходила от необходимости что-то делать и куда-то писать, чего губернатор пуще огня боялся?
— Вы в карты глядите! — негодовал за стеной Капусткин, не отягощенный подобными сомнениями. — Что же вы делаете-то, сударыня!
Но в любом случае Васильев понимал одно: его сегодняшняя депеша и последующий отчет должны развеять печаль Антона Карловича, каково бы ни было ее происхождение. Образ губернского советника Васильева, сам по себе не способный вызвать приятное расположение духа по причине тщедушного сложения, чахоточных щек и покрытого вечной испариной лба, его образ должен был быть отныне прочно связан у Антона Карловича с самыми радужными воспоминаниями.
И пока для этого имелись все основания.
«...Как и указывал мне господин берг-инспектор Булгаков, — продолжал Васильев свою депешу, — сие прошение ни на чем не основано, кроме как на пустых и вредных фантазиях просителя, исполненного ненависти к здешнему начальству. Мы застали младенцев покоящимися в превосходных люльках, на которых с немалым изяществом вырезан вензель Н. Н. Демидова — в знак уважения к милосердному попечению его о несчастных сиротах. Приставленные надзирательницы имеют вид самый скромный. Для них введено здешним заводским правлением форменное платье, состоящее из камлотового, синего цвету сарафана и кокошника с высоким очельем, на котором также имеется вензель господина владельца, вышитый стеклярусом. Это наглядно показует все тщание, направленное на соблюдение младенцев и простирающееся даже до таких видимых малостей. Кстати сказать, дом этот предназначен не только для сущих младенцев, но и для детей постарше, кои лишь в возрасте шести-семи лет определяются в примерные семьи для дальнейшего воспитания. Единственно, в чем можно, пожалуй, упрекнуть здешнее начальство, это малые размеры самого здания. Однако такой упрек ныне должен быть почтен уже излишним, поскольку управляющий Сигов, человек весьма достойный, показал нам чертеж будущего здания воспитательного дому, где на каждые пять душ сирот положена будет отдельная комната...»
Капусткин всем увиденным остался очень доволен. Васильеву же показались подозрительны не только малые размеры воспитательного дома. Уж слишком новы были у младенцев люльки, и слишком явственно источали они запах свежего дерева. Да и сарафаны надзирательниц ничуть не залоснились под грудью, в том месте, где прижимает обыкновенно женщина баюкаемого младенца. А сами младенцы вид имели весьма заморенный. Все это Васильев отметил про себя, но писать не стал. Ни к чему были Антону Карловичу такие подробности.
«...B воспитательном доме, — писал он, — царят чистота и порядок. Пища у детей постарше отменного качества. В день нашего посещения им подана была ушица, каша со стерлядьми и квас с изюмом. На вопрос же мой, всегда ли у сирот бывает такая пища, управляю-
щий Сигов честно отвечал, что такой обед изготовлен в честь нашего приезда, а в другие дни избирают рыбку подешевле. Кроме того, к младенцам приставлена одна из прибывших сюда недавно коров тирольской породы. Отведав ее молока, я осмелюсь утверждать, что подобное молоко и в Перми редкость —
