Забытый вальс - Энн Энрайт

Я выбросила флаконы из-под духов вместе со следами элегантных древесных запахов, которыми мама приправляла сигаретный дым, а порой и рюмочку-другую водки. Казалось бы, надо цепляться за последние уцелевшие молекулы этих ароматов, но я не стала. Я бы предпочла распахнуть окна, выбить ковры и покрывала, изгнать из дома запах ее смерти. Окурки, плававшие в садовой пепельнице после дождя, желтоватые разводы на потолке, прилипчивый гламур «Же ревьен» — все прочь.

Шон явился на похороны. Я не возражала. Его приезд мог бы показаться бестактным, но был уместен. Совпадал с тайным ритмом наших жизней. Он встретил нас у входа в церковь и обнял меня. Вроде бы Шон вечно занят собой, но когда случается несчастье, он ведет себя идеально. То ли деревенские манеры вдруг проступают, то ли гены отца, банковского менеджера, умело соблюдавшего грань между искренними чувствами и точным их проявлением. Шон свои проявил как надо. На людях ограничился ритуальным прикосновением руки к моему плечу, другой руки к моей спине, пониже лопаток, объятие одной рукой, лицо склонилось к моим волосам.

— Бедняжка, — пробормотал он. — Бедная Джина!

И, не заглядывая мне в глаза, не вбирая скорбь на моем лице, обнял Фиону и отошел в сторону. Каждое движение точно хронометрировано и вполне соответствует нашему статусу — старых товарищей в битве любви.

В глаза, кстати, мог и заглянуть — тушь не потекла. Ни у меня, ни у Фионы. Мы с ней не плаксы. Мы любительницы темных очков. Мы из тех, кто, выходя с заупокойной службы, вспоминает о макияже.

— Тут ровно? — спросила я Фиону, тыча себе снизу в подбородок. Для меня это важно.

И сестра, все понимавшая, ответила:

— Чуть-чуть подправь. Вот так. Теперь порядок.

По крайней мере, лицо у меня было в полном порядке, когда гроб с телом моей матери грузили на катафалк, а Шон под майским солнцем выражал сочувствие сиротам. Я поглядела ему вслед — он проворно уходил, чуть ли не трусил прочь, деловитый коротконожка в бледном летнем костюме. Едва ступил на тротуар, сразу же поднял руку, подзывая такси.

А я повернулась и обняла следующего гостя.

Про Конора я говорить не буду. На похоронах он вел себя — лучше не бывает. Он всегда такой, лучше не бывает, кто угодно может подтвердить. Он все делал правильно. Если б еще не проверял каждые пять минут свой чертов телефон.

— Не мог отключить? — возмутилась я.

— А чо? — переспросил он. Потом глянул на меня и смутился, вспомнил, где находится.

Черный костюм сделался ему чуточку тесноват, но другого не имелось. Тот самый костюм, в котором он женился. Та же церковь, то же крыльцо, чуть более поздняя весна, когда с вишен уже опадает цвет, лежит на ступенях, темнея, коричневея.

Почем мне знать[27]

Шон позвонил несколько недель спустя, «проверить, как я». Я честно сказала: «Фигово» — и засмеялась. Он сказал, что знает подходящего человека, который поможет нам продать дом.

— Если вы решили продавать дом.

— Ну-у, — протянула я. Я не призналась ему, что сплю в мамином доме — не ночами, а днем. Думаешь, без хозяйки дом вскоре угаснет, но мамины вещи оставались такими, какими она их любила, и, вернувшись, — Фиона в тот день опять не смогла — я прилегла на диван, всего на минуточку, а проснулась уже в сумерках.

— У тебя что слышно? — спросила я.

— Ничего не слышно.

— Не в фаворе? — уточнила я. Так он отзывался о своей семейной жизни: «Я дома опять не в фаворе».

— Не в этом дело, — ответил он. Но в чем-то же было дело.

В прежние времена, в те славные времена, когда мы почти не видели друг друга одетыми, Шон никогда не заговаривал о дочери. Разве что под конец, когда уже одевался, чуть ли не в дверях стоял. Например:

— Иви просит хомяка! Представляешь?

А в другой раз, нашаривая в кармане ключи:

— У Иви выпал клок волос. Что это такое? Лысина размером со старый двухпенсовик.

Это он сказал весной. Точно знаю, потому что подумала, не особо сокрушаясь: «Это наших рук дело». Точнее — наших губ. Из-за нашего поцелуя в Новый год у девочки выпадают волосы.

После смерти Джоан разговоры пошли другие. Он звонил мне как друг и рассказывал о дочери — по-дружески.

Иви ссорится с матерью. Иви швырнула пару новых туфель под колеса грузовика, потому что хочет носить каблуки. Иви несобранная, всюду опаздывает. Со школьными заданиями не справляется, не может сосредоточиться. Я прикидывала, начались ли уже месячные у моей племянницы Меган.

— А она ест? — уточняла я.

— Ест? — переспрашивал он.

— Ну да, еду.

— Ест, — отвечал он таким тоном, словно ему не понравился вопрос.

— Сколько ей сейчас?

— Десять.

— Рановато, пожалуй.

Я рассказала ему, как мы боялись, не анорексия ли у Фионы (ей тогда исполнилось шестнадцать), и это его сильно заинтересовало.

— Мама отвела ее к врачу. А вы обращались к врачу?

— По какому поводу? — вздохнул он. — То есть — на что жаловаться-то?

Установилась привычка: всякий раз, приехав в Тереньюр — дважды, трижды за два месяца, — я посылала Шону эсэмэску, и он звонил. Я опять поспала на диване, а когда проснулась, мы с ним поболтали. На третий раз (так после завязки снова начинаешь курить) я позвонила ему сама, едва переступив порог, и вышел один из наших полубредовых разговоров на ходу: он вел меня окольными путями к своей непростой дочке, а я бродила по комнатам маминого дома, трогала вещи, оставшиеся в этом мире после нее. И не знаю, причиной ли была Иви или только предлогом, но как-то (кажется, когда он позвонил в третий раз) Шон спросил:

— Ты сейчас где? Ты сейчас там? Я на той же улице.

И дело кончилось любовью — не в моей бывшей спальне, в соседней комнате. Я открыла дверь, и вот он, Шон, ясные серые очи на фоне хмурого серого неба. Я провела его в дом.

— Стра-а-анно, — протянул он.

— Что?

— Думал, дом внутри побольше.

— Он достаточно большой, — сказала я.

Мы поднимались на второй этаж.

— Да, конечно, — подтвердил он. — Вполне привлекательная недвижимость.

Он заглянул в спальни, проверил ванную, комнату для гостей, душ наверху.

— Два с чем-то? — уточнил он.

И наконец-то обнял, заметив, что меня бьет дрожь. Я отпихнула его у двери родительской спальни и у той двери, что вела в мою детскую. В итоге мы оказались в той комнате, где сопротивление было меньше. Так я понимаю: мы вошли в ту дверь, что нам поддалась.

И конечно, попались.

По дороге к дому Шон просматривал какие-то бумаги и забыл их на полке в холле, где обычно оставляют почту. Через несколько дней Фиона увидела среди нашей почты надорванные конверты с адресом Шона, из одного — это бросалось в глаза — выглядывал чек на 450 евро. Фиона сгребла всю корреспонденцию в охапку, свалила на переднее сиденье своего автомобиля и повезла домой. Сначала хотела заехать к Шону и вручить ему злосчастные письма, однако сообразила, что не стоит. Потом решила кинуть их в почтовый ящик, но и на это рука не поднялась. В итоге сестренка набрала мой номер и спросила:

— Как ты могла так со мной поступить?

— В смысле?

— Как ты посмела? Я же не смогу теперь смотреть им в глаза. Смотреть в глаза его жене!

Все это она говорила в мобильник, сидя в машине, припаркованной напротив дома Шона. Ясным голосом, сосредоточенно и зло.

— Как я буду смотреть ей в глаза?

— Кому в глаза? — спросила я.

Разразился настоящий семейный скандал. Как муж и жена: она кричала, я лгала.

— Как ты могла так со мной поступить?

— Никак я с тобой не поступала, — твердила я. — Тебе-то я ничего не сделала.

Но выяснилось, что очень даже сделала. Я всем причинила зло, всех задела своим поведением, я опозорила город Дублин, и его население не преминуло мне об этом заявить.

Взять хотя бы Фиахра. Он «давно знал». Знал, похоже, еще раньше меня.

— Я люблю его, — заявила я в задней комнате «Рон Блэкса», перепив джина с тоником, и Фиахр после крошечной жестокой паузы отозвался:

— Так я и думал.

А ведь я впервые произнесла эти слова вслух. Может, они давно уже были правдой, но лишь тогда стали правдой по-настоящему. Правдой, как только что сделанное открытие. Я любила его. Вопреки всем крикам и молчаниям, вопреки сплетням (господи, сколько сплетен!), я цеплялась за один-единственный факт, идею, истину: я любила Шона Валлели и высоко держала голову, даже сгорая со стыда. Горя огнем.

Я люблю его.

Самая подходящая фраза, чтобы вставлять ее в длинные паузы от события до события, потому что хотя и казалось, будто все происходит стремительно, подчас вообще ничего не происходило. Ничего, кроме любви, напряженной, ежеминутной.

Я люблю его: тускло, как притупившаяся боль, когда нет и нет звонка; пронзительно, восторженно — в бесконечных спорах с сестрой. Я люблю его! И ударом в солнечное сплетение — когда позвонила его жена и сказала: «Мы могли бы поговорить?», и я приехала и увидела ее силуэт за старинным окном дома в Эннискерри, дала задний ход и умчалась прочь.