Забытый вальс - Энн Энрайт

Пусть себе носит пижаму по выходным. Да и в будни — пожалуйста. Я не против. Мы влюблены, и он может одеваться по своему усмотрению. Но все-таки хотелось бы припомнить, стоял ли он когда-нибудь в этой комнате обнаженным, не привиделся ли мне тот день прошлым летом, когда силуэт Шона проступил в подсвеченном окне? Обнаженная плоть моего возлюбленного ошарашивает своим целомудрием, и пусть я хотела и алкала его, мне всегда было нелегко подвести Шона к той черте, где его тело станет простым, как ему следует быть, станет жестоким, станет естественным. И по-моему, нет в его наготе ничего такого, что могло бы испугать ребенка.

— О чем я только думаю? — бормочет Шон. — Мне же в Будапешт.

— Сегодня?

— На один день. Разобраться.

— Я не против, — говорю я.

Он снимает со шкафа чемодан на колесиках, потом, передумав, кладет запасную рубашку в сумку для спортивных занятий и снова вытаскивает.

— Что я делаю? Что я тут делаю?

— Где остановишься — в «Геллерте»?

— Только не в «Геллерте»!

Это комплимент мне или как? В прошлом году, перед тем как обрушился венгерский форинт, мы провели в этом отеле выходные. Теперь кажется — давным-давно. Из отеля была видна квартира Шона на другом берегу реки, три красивых окна XIX века. Он сдал апартаменты парню, который назвался импортером мобильных телефонов, — возможно, и правда их импортировал. Во всяком случае, арендатор смылся, не заплатив за последние четыре месяца. В долгий выходной, о котором я сейчас говорю, — не так уж давно, в августе 2008-го, когда все еще только начиналось, — Шон заполнил бумаги, похлопал импортера мобильников по спине и мы отправились в горячие источники «Геллерта». Поплавали в красивом старом бассейне, потом разошлись — он к голым мужикам, я к голым, по большей части старым, теткам всех мыслимых форм и размеров, которые со стенаниями опускались в приветливые воды или подгребали к себе ладонями маленькие успокоительные волны. Кажется, любовью мы в Будапеште не занимались. Мы делали деньги, то есть деньги зарабатывал Шон, но слишком много тел давно минувших дней плескалось на цокольном этаже. Слишком много обвисших бедер и облысевших лобков и желтеющих животов с растяжками цвета древнего серебра отмокало в горячих бассейнах и плюхалось в холодный. И посреди всего этого — две Калифорнийские Девицы, в воде по фальшивые соски прекрасных подкладных грудей, растерянно поглядывавшие вокруг: мол, дела плохи, пора подавать в суд, вот только на кого?

Это мы думали, что Шон зарабатывал деньги, — на самом деле, как выяснилось, он их терял. И все-таки нам было хорошо.

Бани ему не слишком понравились. «Полуночный экспресс»,[25] ворчал он, вспоминая фильм о турецкой тюрьме 70-х. Мы проболтали весь вечер, засиделись в баре отеля, и Шон так и заснул с пультом от телевизора в руке.

— Лучше «Ибис» возле аэропорта.

Он достал уже третью емкость, вытащил со дна шкафа складной чемодан «Балли» из Шанхая. Его добро раскидано по кровати.

— Не стоит, — возражаю я. — Лучше где-нибудь в городе.

Он стоит и смотрит на устроенный им разгром.

— Боже, как холодно.

Идет к платяному шкафу, возвращается к кровати с пустыми руками. Вытряхивает чистую форму из спортивной сумки.

— Да ну его к черту, лучше вернусь лишний раз. — И принимается натягивать треники.

Ноги у Шона белые. Волосы на лодыжках и щиколотках вытерлись — я не замечала, пока не застала его в один прекрасный день перед зеркалом: он изгибался туда-сюда, рассматривая свои ноги сзади, словно женщина, опасающаяся, не искривился ли шов.

— Заскочу ненадолго в качалку.

— Удачи.

— Скоро вернусь.

— Я тоже уезжаю, — сообщаю я. — В Дандолк.

— Ой, мне завидно.

Он быстро целует меня, склонившись над кроватью.

— Еще пробьемся ли, через такой снег, — замечаю я.

И он уходит. Без завтрака. Скрип гаражной двери — приоткрыл и выталкивает свой велосипед.

Пустое пространство перед окном. На оконном стекле — буйство природных сил, все заполонила изморозь. Запах снега.

Мне давно пора вставать. Полежу еще минуточку-другую, а потом выползу из-под одеяла и отправлюсь под душ еще прежде, чем Шон на велосипеде вольется в поток транспорта на Темплоуг-роуд.

Поворачиваю кран душа и склоняюсь над раковиной почистить зубы, пока вода греется. Включаю лампочку над зеркалом — «тррр-дррр».

Шнурок от бра с пластмассовой пупочкой на конце. Пупочка с краю чуть надломлена, и, чтобы не соскочила со шнурка, под ней шнурок завязан узелком. В результате шнурок весь пошел узелками, запутывается все сильнее и становится все короче, словно карабкается вверх по стене. Сам шнурок сделался твердым от пота и грязи, которые за два, не то за три десятка лет оставили на нем человеческие пальцы. «Тррр-дррр». К звуку этой трещотки и воцаряющейся затем тишине я привыкла, как к своему отражению в зеркале. Все мы при виде этого отражения слегка удивляемся, но смиренно допускаем: «Это и есть я».

Помнишь меня?

Нет.

Самое чистое место в доме — зеркало в ванной. В нем прошлое не задерживается. Я расстаюсь с ним, пусть себе равнодушно смотрит на дальнюю стену, а сама захожу в душевую кабину и задвигаю за собой дверь. Все та же металлическая трубка изрыгает воду, все та же вечная насадка для душа. Вода зато новая: горячая, славная.

Полотенце с узором из бледных роз и мятно-зеленых листьев одних со мной лет и такое мягкое. Почти все семейное добро разошлось, и я мало чем пользуюсь из оставшегося. Спим мы в прежней комнате Фионы, и это чуточку странно, но еще страннее было бы спать в моей детской по соседству с маминой, а некогда родительской спальней. Свободную комнату отдали Иви. Мы занимаемся любовью только в «нашей» комнате, больше ничего не оскверняя в доме. Я заняла всего два ящика в комоде, еще два достались Шону. Мы живем под голос маминого старого радио, телевизора-ветерана, жужжание ноутбуков. Мы почти не оставляем следов.

Так оно легче для Шона, который предпочитает ничего не иметь, нежели иметь «не то», — опять-таки его снобизм.

— Не будь таким снобом, — уговариваю я его.

— Почему бы и нет? — спросил он как-то, и я пояснила:

— Это старит.

Я люблю Шона. Я влюблена в Шона. Если я держу его в строгости, так лишь затем, чтоб не отбивался. Нет у него больше запонок, «рэй-бэны» забыты в бардачке машины, а на работу Шон ездит на велосипеде. В плейлист его «айпода» приятно заглянуть. Посреди ночи я помогаю Шону избавиться от пижамных штанов, просовываю стопу между его бедер, стаскиваю штаны к лодыжкам.

Сейчас, в опустевшей спальне, я снова захотела его. Подхожу к шкафу и ищу одежду, какая ему нравится, и плевать, что сейчас он не увидит. Достаю из тумбочки его духи, запах дождя, и по дороге вниз прихватываю корзину с грязным бельем.

На полпути я переступаю через одно из своих прошлых «я», девочку лет четырех-пяти, нашедшую себе место поиграть — на лестнице, где об нее непременно кто-нибудь споткнется. Дети всегда выбирают такие места, теперь-то я знаю. Они любят лестницы и пороги, ни там ни сям, места, где все толкутся. Там они впадают в мечты, в полудрему.

Господи боже!

Мамины туфли модного цвета, с ходу не подберешь название. Темно-серый, «соболиный мех»? В руках груда чистого белья.

Внизу, на кухне, я повторяю мамины движения, это и печально, и утешительно, кухонный кран слегка подпрыгивает, изрыгая струю, вхолостую щелкает зажигалка — газ еще не пошел.

Умф!

Стиральная машина — новенькая, от старой мама натерпелась неприятностей. На полную загрузку не набиралось вещей, тем более что многие наряды требовали химчистки. Наверное, в последний год она редко стирала. Так я подумала, когда открыла ее гардероб в спальне и почуяла вкрадчивый, кисловатый запах покинутых вещей.

«К старости пахнешь меньше», — кокетливо говорила мама. Спорно. Но все же пахнешь.

Мы не сразу открыли шкафы и ящики. Шэй сказал, две недели ничего нельзя трогать, пока завещание не вступит в силу, но, мне кажется, мы воздерживались недели четыре, целый месяц, позволили вещам слегка увянуть и лишь потом приступили к разбору маминой жизни — все разделить и по большей части выбросить. Тем удивительнее, что вещи-то нисколько не увяли, остались такими, как при ней — чистыми, яркими, личными. Непереносимо. Она любила всякие скандинавские штучки, и я привозила ей из командировок сувениры: оленя с рогами-подсвечниками, бумажные звезды из Стокгольма, плоское деревянное блюдо — красивое. Дом, конечно, малость поизносился, расшатался паркет, всякие винтики-болтики, по словам риелтора, «нуждались в обновлении». Зато комнаты мама покрасила в северные тона, голубые и зеленые: «Морская вода», «Бледная пудра», «Отраженный свет». Красила сама, местами неровно. Почему не взяла маляров, куда пошли деньги: школа, колледж, пиджаки от «Армани»? Без трусов, но в шубе — таков девиз девочек Мойнихан, к тому же мода совершенствовать жилище установилась недавно. Фиона общается со слесарем чаще, чем с родным мужем, — это уже что-то новенькое.